Счастливый конец
Шрифт:
– Но, послушай...
– в отчаянии повторил Христов, теряя слова.
– Ты же сама понимаешь, что между нами... ох... между нами не было ничего такого, что могло хоть каким-то косвенным образом послужить причиной твоего... э... нынешнего состояния.
– А мне от этого, думаешь, легче?
– всхлипнула Бефани.
– Ты называл меня своей музой, а теперь я беременна и несчастна. Сердца у тебя нет! Работа, работа, работа - вот и всё, что у тебя на уме! Лучше бы я никогда не встречала тебя! Лучше бы ты умер!
– выкрикнула она с ненавистью, и оператор Павел захлопал в ладоши.
– Снято!
–
– Отличная работа, Бефани! Христов тоже ничего, только переигрывает сильно.
– Это ещё что?
– повернулся к нему Христов.
– Ничего, ничего, не обращайте внимания, - засуетился Павел.
– Не думайте о камере, у вас тогда естественнее получается. Мы сейчас такое кино снимем - ух!
– он погрозил кулаком в потолок, и лицо его стало по-генеральски суровым. Христов обратил взгляд к Аквадею, словно ища у него поддержки.
– Изгнание Агафокла, - прошептал он.
– Дубль первый. Друзья, давайте работать.
Осветитель откинул капюшон.
– А можно меня не изгонять?
– спросил он. Христов молча уставился на осветителя, и тот улыбнулся: - В детстве мне мама говорила, что я избранный, а я только сейчас понял, о чём она толковала. Вот же оно, моё призвание! Смотрите!
– он потряс руками.
– Я же настоящий актёр! Я веду себя, как актёр, я размышляю, как актёр... Нет, меня определённо нельзя изгонять, - уверенно произнёс он.
– У меня должна быть главная роль в этом фильме. Вы согласны, ребята?
Актёры одобрительно заворчали, а Филипп до того обнаглел, что вообще отказался сниматься, если осветителю не дадут главную роль. Христов прикрыл глаза, ощущая, как кружится голова, и всё сильнее, сильнее, словно он попал во вращающуюся центрифугу, где от страшной перегрузки не может даже вздохнуть. Бефани подошла к нему сзади и ухватила за шею своими тонкими пальчиками. Христов ощутил её дыхание у себя на затылке, когда он прошептала:
– Ты мне жизнь поломал. Попробуй только отдай ему главную роль. Она должна быть моей, ясно? Моей!
Христов повернул голову, чтобы встретиться с мёртвым взглядом камеры Павла, которая наблюдала за ним. Может, он и правда актёр, и всё это - кино? Он открыл рот, чтобы произнести свою реплику, но в этот миг снизу раздался страшный крик, и Христов стиснул зубы, когда понял, что это продюсер Шишкин кричит, призывая на помощь, и что крик этот полон отчаяния, страха и безграничной тоски. Он вскочил и понёсся прочь, испытывая облегчение, что вырвался из этой бетономешалки, которая так и норовила смешать его с реквизитом, перетереть в поливинилакриловый фарш и выплюнуть облачком конфетти в лица равнодушных поедателей попкорна, которым не надо знать о той клоаке страданий, в которую его затягивает с каждым съёмочным днём, как плёнку под резак сфокусированного света. Погружаясь в мрачно потрескивающую темень подвала, камерами глаз он осматривал ретроспективу своей судьбы, но наблюдал лишь воронку, бег по кругу среди вурдалаков, впивающихся в его мышцы и волосы, сосущих его кровь и лимфу...
Что-то резко схватило его за ногу и дёрнуло так, что падение стало неотвратимым. Оправившись от мгновения шока, он поднялся и ощупал запястья. Кости прощупывались целёхоньки, но ладони саднило. Обернулся - выступ пола. Гранитные плиты сместились
По коридору неспешно, по-хозяйски прокатилась волна скалисто-утробного низкого гула, будто подземный титан тяжело повернулся на другой бок. Христов настороженно зашагал дальше. Там, за поворотом, должен был быть Шишкин. Но жив ли он? В том крике было столько страха! Ни один из актёров так не сыграл бы. Всё же есть большая пагуба в гримасничании. Будущее - за репортажем, за документальным кинематографом. Брось человека в пасть льву - он изобразит отчаяние. Да и бросать не надо, жизнь богаче! Распыли по свету миллиард телекамер, покрой густым слоем внимания все поверхности, а дальше - дело монтажа. "А может, моя жизнь - уже киноплёнка на монтажном столе? Решили вырезать Шишкина, так и слышно, как ножницы работают. Нет уж, ребята! Он хоть и упырь, но деньги откуда брать?!"
– Откуда?! Подумали вы об этом?
– закричал он во тьму.
Из-за поворота в ответ донёсся сдавленный стон. Христов побежал, и едва свернув, замер от удивления. Коридор был залит густым оранжевым светом, как стакан - мандариновым соком. Свет лучился и пёр из широкой трещины, теперь уже провала - того, откуда должен был торчать Шишкин. Осторожно, борясь с ужасом, Христов приблизился к разверзнувшейся трещине, и, жмурясь, заглянул, держась из опаски за стену. Шишкина не было видно, лишь недра угловато, хаотично распадающегося истончающимися, грубо рубленными проходами провала.
– Шишкин! Вы живой?
– прокричал Христов с ладонью у рта.
– Тварь! Где помощь! Верёвку! Разможжу!
– донеслось среди гула яростное.
– Сам тварь! Ты почто Бефани обрюхатил!
– Клевета! Засужу! У меня жена! И трое детей! И все похожи на меня! Кем бы я был, если б нарушил святость уз! Я твоих вертивосток размалёванных знаешь где видал? Контракт кто составлял! За беременность - как пробка с площадки, из кинобизнеса! Ничего без меня не могут! Верёвка где!
– Но кто же тогда её?
– задумчиво произнёс Христов.
– Аааа!
– заревело из грохочущей пучины, снова резанув душу неподдельностью страдания.
– Что?
– испугался Христов.
– Демонов вижу! Склонились надо мной со сладкими улыбочками!
– Держитесь! Я сейчас!
Христов вскочил и побежал обратно. Среди реквизита должна была быть верёвка. Не ирод же он, чтоб человека бросить. Потом можно будет в спорах насчёт финансирования намекать, делая загадочное лицо. Мол, кому жизнью обязан? Не ирод же он, чтоб не накинуть пару миллиончиков в благодарность.
– Ищите верёвку!
– заорал он, ворвавшись в съёмочный павильон, но на него никто не обратил внимания. Все сгрудились вокруг чего-то.
Запыхавшийся, он подошёл к толпе.
– Шишкина пора выручать, - сказал он робко.
Но не него только шикнули.
– Да в чём дело!
– возмутился он.
– Что у вас там?
– Моржонок!
– восторженным шёпотом сообщил сентиментальный Филипп.
– Ну и чего теперь?
– не понял Христов.
– Там человек гибнет!
– Ты бесчувственный!
– картинно упрекнула Бефани.
– Он заговорил!