Щорс
Шрифт:
— А ну-ка, сними рубашку.
— Да мне, товарищ командир, только порошочек бы какой-нибудь.
— Сейчас вот посмотрим, что тебе прописать.
Вооружившись медицинской трубкой. Щорс внимательно выслушал «больного» и, покачав головой, сказал:
— Да, тебе надо серьезно лечиться. Побольше на свежем воздухе, как можно больше. Самый лучший рецепт — строевые занятия… Следующий!
На ходу натягивая гимнастерку, парень выскочил от Щорса, как ошпаренный.
— Вертай, ребята, назад! — крикнул он
Стоявшие у двери замялись. Никто не решался войти. Тогда из очереди выступил детина саженного роста, в лихо заломленной казацкой фуражке и с огромным черным чубом, закрывавшим пол-лица. Выпятив грудь, он ударил по ней кулаком:
— То есть, что ето такое значит? Дохтур! Темная твоя голова. Что ето, старый режим? Не моги, значит, и болеть!
Растолкав красноармейцев, он вошел к Щорсу, хлопнув за собой дверью.
— Чуб срезать, — приказал Щорс, едва взглянув на вошедшего.
Чубатый от неожиданности растерялся, но быстро оправился.
— То есть, я вас не понимаю. Кем ето такой декрет даден, чтоб революционному народу чубы, значит, срезать? А может, к примеру сказать, без чуба я воевать не могу! Мне, может, без чуба скучно будет! Я казак.
Щорс перебил его:
— Что болит?
— Я до дохтура. У меня сурьезная болесть.
— Ну, говори. Я доктор.
— Не могет быть. Прав таких вам не дадено.
Щорс спокойно разъяснил ему, что он имеет диплом фельдшера.
Чубатый, немного помолчав, сказал:
— В кишке дух спирает. Ходить невозможно.
— Понятно. Ложись на скамейку.
Чубатый лег. Щорс начал мять его живот.
— Болит? А здесь?
Чубатый стонал, выл, охал.
— Покажи язык.
Чубатый высунул язык.
— Замечательный язык. Редчайший экземпляр, — сказал Щорс.
Чубатый спрятал язык.
— Болтается ничего? — спросил Щорс.
— Это про што?
— Язык как болтается, спрашиваю.
Чубатый рассвирепел:
— Што ето за издевательство над революционным казаком! Што ето, старый режим?
Щорс пристально посмотрел на него и сказал:
— Вот что, довольно ломаться. Скажи прямо: кто научил тебя подбивать людей на симуляцию?
Чубатый сразу притих.
— Очень извиняемся, — сказал он, — сами по несознательности своей. Больше, заверяем вас, етого не будет.
Подняв упавшую на пол фуражку, чубатый пятился к двери.
— Следующий! — крикнул Щорс.
Никто больше не вошел.
В тот же день Щорс сообщил о случившемся Фане Донцовой.
— Знаю, — сказала она. — Я понимаю твою тактику, но ты играешь с огнем.
— Другого выхода нет. Арестуй я чубатого, нарыв был бы загнан еще глубже, а я должен его вскрыть как можно скорее. Для меня совершенно ясно, что чубатый — это подставное лицо. Правда, он не так прост, как притворяется. Возможно, кое-какие нити от него и удалось бы получить. Но есть ли гарантия, что они не оборвутся раньше, чем мы распутаем весь клубок? Очистить полк от врагов революции, от немецких провокаторов — это для меня еще не все. Я должен очистить его и от мусора, от швали, с которой я не могу идти в бой.
— Ты хочешь ускорить взрыв, — так я понимаю тебя? — тихо спросила Фаня.
Щорс не сразу ответил.
— Я не боюсь взрыва, — подумав, сказал он. — Я знаю, что основная масса людей пойдет за мной.
— Ты в этом твердо уверен?
— Я это знаю.
— Сколько в полку коммунистов?
— Пятнадцать человек. Но арифметика здесь ни при чем. Сила нашей партии измеряется не количеством единиц.
— Да, между прочим, — сказала Фаня, — сегодня ночью в меня стреляли.
Щорс встал.
— Фаня, дорогая! Ты не бережешь себя. Я уже хотел тебе об этом сказать. Ты не имеешь права без нужды рисковать собой.
— А ты? — спросила Донцова и внимательно, не улыбаясь, посмотрела на Щорса.
— Будь уверена, что зря я не подставлю свою грудь под пули.
— Я просто не предполагала, что в меня могут стрелять. Другой раз удивляешься звериной тупости наших врагов.
— Фаничка, тебе еще многому придется удивляться. Тебе ведь только двадцать лет…
Донцова засмеялась.
— А тебе?
— О! Я уже старый. Двадцать четвертый скоро пойдет.
Уже несколько ночей Щорс не смыкал глаз. Строевые занятия он проводил сам. Он стал еще более требователен. Его голос звучал необычайно для того времени властно: «Тверже шаг!» «Выше головы!» «Взять равнение!» «Не заваливать штыки!»
Симуляция в полку прекратилась, на занятия выходили почти все. Воркотня как будто затихла. Но когда Щорс собирал коммунистов-командиров и спрашивал, какое настроение в ротах, люди отвечали: все как будто в порядке, но иногда среди красноармейцев чувствуется затаенное недовольство, какое-то подозрительное перешептывание. Зубов, нервничая, предлагал сократить строевые занятия.
— Мне кажется, мы перегибаем палку, — говорил он.
— Успокойся, ты вот только сам не перегибай, — отвечал Щорс.
— Я чувствую, что люди не доверяют мне, — с отчаянием говорил Зубов, а Щорс отвечал:
— Это, конечно, плохо, но ты преувеличиваешь. Преувеличивать не надо и нервничать тоже.
— В полку что-то готовится.
— Смотри в оба.
— Хорошо, товарищ Щорс.
Взрыв произошел неожиданно. Как-то вечером Щорс созвал командиров на совещание в клуб. Совещание затянулось. Ждали приезда начальника дивизии. Вдруг на улице началась беспорядочная стрельба. Посыпались стекла. Кто-то крикнул: