Се?рфер. Запах шторма
Шрифт:
— Вижу.
— Как думаешь, он закрыт?
— Понятия не имею! Но, скорее да, чем нет.
— Пойдём, проверим?
— Зачем?
— Да просто так! Устроим себе экскурсию в салон старого самолёта. Чем тебе не иллюзия романтики?
— Но, там же темно внутри, — я в растерянности.
— У меня с собой фонарик.
— Хм. Даже если он, вдруг, в чём я очень сомневаюсь, открыт — там вокруг сцены барьер от зрителей.
— Не думаю, что проникнуть за него где-нибудь сбоку будет проблемой.
А почему бы и нет?
Выпитое вино и его спокойная уверенность
— Ладно. Давай попробуем.
Обойдя толпу зрителей и, какими-то витиеватыми путями, ограждение сцены, мы действительно не встречаем никаких препятствий на пути к самолёту. Курортная и фестивальная жизнь посёлка раскрасили весь его корпус граффити в сине-голубых тонах. Сейчас их скрывает темнота, подсвечивая только тусклым освещением от сцены, но я не один раз видела самолёт днём и запомнила крупную чёрную надпись под крылом: «Смотри внимательно» с чёрной взлетающей птицей вместо восклицательного знака.
Хвостовое колесо отсутствует и Ан-24 лежит пузом на земле, благодаря чему задняя его дверь находится практически на уровне нашего роста. Кир нажимает куда-то, дёргает на себя и вбок за утопленную ручку. И, к моему удивлению, дверь сдвигается внутрь и отъезжает в сторону хвоста.
— Смотри-ка — нам сегодня везёт! Дамы вперёд. Я тебя подсажу — залезай.
— Эммм, может всё-таки не надо? Как-то это…
— Давай-давай, быстрее! Пока никто не увидел.
Как только он закрывает за нами дверь, в тамбуре становится совершенно темно, но тут же тьму разрезает луч фонарика.
— Ну что, посмотрим, что здесь? — он берёт меня за руку и тянет за собой.
Минуя тамбур, останавливаемся в начале пассажирского салона. Здесь не так темно — через иллюминаторы внутрь попадает отсвет прожекторов сцены, достаточный для того, чтобы в полумраке перед нами предстала картина полной разрухи. Кир удивлённо присвистывает, перемещая луч фонарика по металлическим каркасам изломанных пыльных сидений, на которых почти нигде не осталось обивки, по тут и там торчащим из дыр в потолке и стенах утеплителю и обрывкам проводов. Большая часть иллюминаторов разбита, на полу у начала прохода валяется мусор в виде пластиковых бутылок и окурков сигарет.
— Просто апокалипсис какой-то!
— Ндаа! Не думал, что это будет настолько плохо! Хорошо хоть туалетом не пахнет, только пылью. И шприцы использованные не валяются. Кажется, у меня шнурок развязался. Посвети мне фонариком.
Забираю из его рук фонарик, подсвечиваю, пока он, присев на корточки перед началом рядов кресел, перевязывает на кроссовке шнурок. Луч света выхватывает белые крупные буквы на серой стене. Под живописными обрывками развороченной обшивки, свисающими под иллюминатором, написано: «Я ЛЮБЛЮ». Сразу за головой Кира чёрными буквами поменьше начертано что-то ещё, но он загораживает надпись собой. Мне становится интересно, я отхожу чуть вбок и читаю вслух: «Мне так не хватает твоей красоты!»
— Что? — Кир вскидывает на меня удивленный взгляд.
— Надпись на стене, вон там — прямо за тобой.
Мой спутник переводит взгляд в указанном направлении, встаёт и нашему взору открывается ещё одно
— «Я ЛЮБЛЮ КРЫМ», — читает вслух он и усмехается, — Тоже мне, любители. Разворотили тут всё, что можно. Пошли дальше?
Забирает фонарик, опять берёт меня за руку и осторожно ведёт вперёд, в проходе между рядов сидений. Но, вдруг, спотыкается обо что-то.
— Чёрт! Осторожно — смотри под ноги! Тут что-то торчит в полу.
— У пилотов, наверное, полнейший раздрай.
— Сейчас посмотрим.
В кабине пилотов ещё более светло, благодаря большим окнам. Нашим глазам, помимо всё той же атрибутики развороченного пассажирского салона, предстаёт, не менее развороченная, приборная доска с выкрученными приборами, и торчащая ото всюду железная арматура и провода. Одна из ручек управления штурвалом выдернута, боковые стёкла окон разбиты.
«Мдааа … Печальное зрелище!» — комментирует Кир.
Возвращаемся в пассажирский салон. Со сцены фестиваля звучат первые аккорды следующей песни. Самолёт заполняется звуками ленивого блюза.
Я не стеклянный,
Не деревянный, — вступает всё тот же хриплый голос вокалиста.
— Страна вандалов! Ни одного кресла целого во всём салоне нет! — эмоционально восклицает мой спутник.
— Вон там в середине, я, кажется, видела парочку почти целых, — указываю вперёд и влево.
Я не графитовый,
И не победитовый,
Он отпускает мою руку и, подсвечивая себе фонариком, добирается до этих кресел. Пока он идёт, пучок света выхватывает стену конца салона в хвостовой части, перед выходом к туалетам. Надписи по обе стороны открытой двери обращают на себя внимание. С левой стороны белой краской на стене написано «Я тебя» и нарисовано чёрное сердце с чем-то напоминающим кляксу или звезду в середине, с правой «Люблю». На ряде сидений, установленных вплотную к стене, ниже под «Люблю» различаю ещё одно слово — «Крым». Чётко видно только первые две буквы «Кр», две следующие начертаны прямо на спинках и уже сильно потускнели от времени. Поэтому в целом всё это бросается в глаза как: «Я тебя люблю».
Полная разруха и треш внутри старого самолёта со стенами «кричащими» о любви».
Улыбаюсь своим мыслям, но Кир, кажется, совсем не обращает внимания на эти слова. Его в данный момент интересуют только кресла.
— Действительно, почти целые.
Не позолоченный,
Ржавый и сточенный.
— Боюсь, только, если на них сесть, они сразу и развалятся, — предполагаю, переведя взгляд с надписи на него.