Сечень. Повесть об Иване Бабушкине
Шрифт:
Состав тряхнуло и затормозило, набегал, усиливаясь, грохот буферов. Заскрипела дверь соседнего вагона, ударилась раз и другой о стенку тамбура, в снег то прыгали, ухая, то сбегали коваными сапогами по ступеням — люди словно по тревоге покидали вагон.
Вразнобой ударили по теплушке приклады: ссыльные знали этот жадный, проламывающий стук, — в нем азарт и темный страх насильника, страх, что жертва ответит выстрелом. Потом громкий голос потребовал, чтоб открыли, и Михаил сказал, что дверь не заперта, пусть входят, кому угодно.
Дверь отъезжала в пазах медленно, клубы
— Живо всем из вагона! — скомандовал Коршунов. Приказал обыскивать ссыльных, отнимать оружие и спички, и не торопил, ровно поглядывал, как они запахиваются поплотнее, вяжут деревенские кушаки, посматривают, нет ли близко станционных огней.
— Женщину оставьте… — шепотом просил Симбирцев. — Буду обязан навсегда… аки пес верный, — пробовал он шутить, заглядывая в спокойное лицо подполковника.
Сходили медленно: теплушка словно прихватывала за плечи, втягивала обратно теплом, недавним братством, надо было вырваться из ее плена, понять, что впереди, есть ли тут и другие люди или одни офицеры и унтер-офицеры. Показалась Маша, теплый платок лежал на плечах, руки подняты к растрепавшимся волосам.
У двоих отняли револьверы: без ругани, кажется, даже не запомнили их в сгрудившейся толпе.
— Женщина — пусть останется, — взмолился Симбирцев, и Коршунов снизошел, чубатый унтер прогнал Машу в теплушку, заглянул внутрь, не разглядел за Машей лежащего старика и задвинул дверь.
Место глухое, за пнями вырубки — могучий редкоствольный лес, потом строй деревьев смыкался, и свет луны, голубой и холодный, был бессилен пробиться в глубь тайги.
— Пальто, шубы, поддевки, всю рвань — долой, — сказал Коршунов. — Нельзя эту заразу в Россию везти: карантинная служба не позволяет.
Не сразу и поверилось: они и так продрогли до кости.
— А закурить можно? — послышался сердитый голос Михаила.
— Зажгите ему спичку! — приказал Коршунов. — И закурить, и спеть позволено. И уйти можете гуртом и в одиночку, как угодно: вы на каждой станции желанные гости.
Студент замешкался, нетерпеливый Симбирцев сорвал с него шинель и меховой, неприметный под шинелью, жилет. Легкие сдавило каленым воздухом, почудилось, что упал в ледяную воду.
— Забавляетесь, полковник! — его голос дрожал от холода, и это угнетало Студента. — Царские свободы празднуете.
— По нынешним временам я и расстрелять вас не вправе, — Коршунов присмотрелся к Ипполиту, но не признал в нем того, кого искал. — Был с вами в Иркутске еще один: он тогда на перроне говорил.
— Не захотел поганиться, с тобой ехать, — ответил Михаил: их приговор прочитался в безлюдье тайги, и не о чем было торговаться с подполковником.
— Марш! Марш! — Коршунова тоже трясло, он отвел взгляд от проклятого инородца. — Марш! — командовал ой и стрелял из револьвера поверх голов, в темные лапы елей. За ним подняли стрельбу и другие, срезанная хвоя падала на уходивших ссыльных. Они шли со сведенными лопатками, в ожидании пули, хотя она и принесла бы скорую смерть. Скрывшись за стволом ели, Михаил выхватил
— Пусть, не надо ему легкой казни. — На ходу бросил Симбирцеву: — Помните — живых свидетелей не должно быть.
При поручике остался чубатый унтер. Они отодвинули дверь, унтер подсадил Симбирцева и забрался сам. Увидели женщину на краю нар, но когда закрылись в теплушке, темнота поглотила и ее. Унтер набросал в печь щепы и сухой бересты, в теплушке посветлело.
— Тут человек! — крикнул унтер.
Старик тяжело приподнимался на локтях; услышав, как щелкнул затвор, Маша заслонила старика:
— Послушайте! Он тяжело болен…
— Вылечим! — Голос унтера срывался от злости на свой испуг: истощенное лицо старика показалось страшным. Поезд тронулся, унтер качнулся, и его пуля пробила вагонку в стороне. — Отойди! Убью! Пусть на ходу прыгает, а то двоих пристрелю!
Симбирцев ухватил Машу за локоть, дернул к себе, и в этот миг раздался выстрел. Унтер-офицер упал, его винтовка глухо стукнулась о пол. Симбирцев, прикрываясь Машей, подвигался к изголовью нар, выхватил из кобуры револьвер, оттолкнул ее, дважды выстрелил в старика и, споткнувшись, падая, почувствовал, что и тот успел выстрелить. Пуля ударила в правое плечо, и кровь потекла к локтю. Симбирцев оглянулся и не нашел женщины. Береста выгорела, снова сгустки тьмы в углах, звуки дороги, металлический скрежет, стук — и ничего человеческого, ни шороха, ни дыхания.
— Послушайте… Где вы?.. — Ни слова в ответ. Неужели он один в теплушке с двумя мертвецами? Вытянув вперед левую руку, поручик двинулся к печке. — Я ранен… мне нужно помочь… — Страх подгибал колени. — Помогите офицеру… вам все простится.
В поезде их не услышат: он будет кричать, его пристрелят, никто не услышит. Поручик бросился к убитому старику, прижался спиной к торцевой стене, бил каблуком в вагонку, звал на помощь.
— Я истекаю кровью… — сказал он сиплым просящим голосом. — Есть в вас что-либо человеческое…. — И, шатаясь, двинулся к печке.
— Стоять! — приказала Маша. — Кто этот подполковник?
— Коршунов! Коршунов! — повторял он, торопясь оказать услугу, увидеть просвет. — Сергей Илларионович Коршунов.
— Эта расправа — приказ Иркутска или Петербурга?
— Знаю! — крикнул Симбирцев и шагнул к ней. — Личная просьба Драгомирова. Спрашивайте, я все скажу.
— Еще шаг, и я выстрелю, — предупредила Маша.
— Богом молю… всем, что для вас свято!.. — Он тяжело опустился на колени, готовый заплакать. — Я молод… война пощадила. Вы не можете меня убить… я спас вам жизнь. — Поручик торопился, дробно постукивали зубы, непрерывностью слов он хотел задержать ужасное. — Вы не выстрелите, не убьете, я понимаю… — Эта мысль ободрила его. Он поднялся с колен и побрел на голос Маши. — Вы не можете убить… У вас благородный вид… Вы добрый человек… осталась с больным…