Седая нить
Шрифт:
Губанов, дворовый подросток вечный, на грани безумия норовящий видеть реальность глазами духовными, знающий о себе, что он – на потом, что его изумительный дар сбережёт его, вывезет сызнова из любых историй отчаянных, до поры, конечно, до времени, видно, свыше ему отпущенного, до его тридцати семи;
Пятницкий, чудный, тишайший Пятница, дивный художник, измождённый, во власти наркотиков, но всегда сохраняющий ясность проницательного ума, ясновидец, способный выразить даже облик невыразимого, тонкой стрункой звенящий песню о таинственном и прекрасном, тихой свечкой горящий где-то в темноте прокуренных комнат, в полумгле бестолковых лет;
Величанский, честь и хвала всем тем, кто в этой жизни обрёл и защищает Фермопилы, как сказал он в своём переводе из Кавафиса, принципиальный и прямой, повелитель слов, собравшихся
Холин, в очках профессорских, ироничный, солидный, высокий, наблюдательный, не без яда, и всегда себе на уме, комментатор барачной реальности, то есть подлинной ирреальности, среди бреда, грязи, абсурда сохраняющий невозмутимость и своё-то уж дело знающий хорошо, получше других, с горсткой средств простых достигающий выразительности максимальной;
Сапгир, усы отрастивший, вальяжный, подвыпивший, благостный, компанейский, но и умеющий работать, писать успевающий, в промежутках между загулами и сборищами богемными, стихи для детей и пьесы, для заработка, и взрослые стихи свои, не для печати, для чтения в узком кругу, для хождения их в самиздате, мастер Генрих, марьяжный король…
И виденье – пропало. В зеркале больше не было ничего.
Но потом отразился в нём – восхитительный Толя Зверев.)
И так артистично, что подобное сроду больше нигде не увидишь, Зверев, увлёкшись и войдя в роль, разыграл перед нами – на пять с плюсом, по его выражению, в тех случаях, когда что-нибудь ему действительно нравилось, и он его так оценивал, так вот, арифметически, по-школьному или по-зверевски, выражая своё одобрение, искренне, тут же, хвалил, – целый фантасмагорический спектакль.
Для начала он достал из кармана так им до сих пор и не снятого плаща бутылку «Столичной». И поставил её на стол.
Потом, из другого кармана, попыхтев, извлёк бутылку «Московской». И тоже поставил её на стол.
Далее, с деланным покряхтыванием, вытащил он бутылку «Перцовой». И поставил её на стол, рядом с предыдущими бутылками.
Затем он вытащил на свет бутылку «Горилки» с плавающим внутри красным перцем. И присоединил её к прочим бутылкам водки.
После этого полез он в следующий карман и вытащил оттуда одним ловким движением сразу две бутылки армянского коньяка. И тоже поставил их на стол.
Следующими его действиями были:
извлечение из всяких карманов, из-за пазухи, да и просто из складок одежды —двух бутылок белого сухого «Цинандали»,двух бутылок сухого красного «Саперави»,двух бутылок сухого «Гурджаани»,двух бутылок белого портвейна,двух бутылок портвейна розового,двух литровых бутылок итальянского вермута,одной трёхлитровой пузатой бутыли «Гамзы»,одной литровой бутылки виски «Белая лошадь»,одной бутылки кагора,одной бутылки ликёра,трёх бутылок чешского пива «Старопрамен»,трёх бутылок «Рижского» пива,трёх бутылок пива «Московского»,трёх бутылок пива «Жигулёвского»,двух бутылок минеральной воды – «Нарзана»,двух бутылок минеральной воды – «Боржоми»,двух бутылок минеральной воды – «Бжни»,двух бутылок лимонада.И после всего этого, порывшись основательно глубоко за пазухой, вытащил он оттуда и бережно поставил на стол рядышком с прочими бутылками – скромную чекушку водки.
После чего перевёл дух.
Потом спокойно сказал:
– Это ещё не всё!
И вновь началось представление.
И вновь началась процедура извлечения из карманов и прочих таинственных недр заграничной его одежды уже не выпивки, но самых разнообразных, – выбранных прихотливо, затейливо, кучеряво, с причудами и с прикидками на будущее, с оглядкой на прошлое, с трезвым расчётом и буйной весьма фантазией, как всегда у него бывало, что бы он покупать ни надумал, при любви его к импровизации, к парадоксам и к переборам, при его-то воображении, с перехлёстами, с перегибами, с недомолвками, с прибаутками, с поучениями и притчами, с разговорами в рифму, с трактатами на любую тему, с цитатами, из себя, да ещё из Гоголя, да из Лермонтова порой, с постоянной его игрой, то с огнём, то с самим собою, то с ментами, а то с судьбою, с неизменным присутствием творчества, с ощущением волшебства совершенно во всём, что делал он, что творил, миры создавая, по наитию, из ничего, чтоб осталось в них всё его, – продуктов питания.
Достал он и выгрузил на стол, одно за другим, следующее:
две буханки чёрного хлеба,две буханки белого хлеба,один килограмм грудинки,один килограмм корейки,один килограмм ветчины,один килограмм колбасы «Докторской»,один килограмм колбасы «Краковской»,один килограмм сыра «Голландского».один килограмм сыра «Рокфор»,один плавленый сырок «Дружба»,четыре баночки шпротов,четыре баночки сайры в масле,четыре баночки кильки в томате,две баночки майонеза,две баночки горчицы,две баночки хрена,две пачки сливочного масла,одну пачку индийского чая со слоном,одну пачку чая цейлонского,одну пачку чая краснодарского,одну пачку чая грузинского,одну пачку молотого кофе,одну пачку какао,один килограмм сахара,одну пачку соли,одну пачку печенья,один большой тульский пряник,один бублик,одну баранку,один сухарик,одну шоколадку,одну карамельку,один леденец на палочке,два апельсина,два мандарина,четыре лимона,три яблока.После чего произнёс:– Ну вот. Пока вроде всё…Я спросил волшебника-Зверева:
– Как ты всё это довёз?
Он ответил предельно кратко:
– На себе! – и прибавил, для ясности, как всегда, – и ещё – на такси!..
Потом шагнул к столу, на котором громоздились батареи бутылок и груды продуктов.
Не обращая на всё это богатство ровным счётом никакого внимания, потянулся к чекушке.
Открыл эту крохотульку с водкой.
Плеснул водки себе на ладонь. Вымыл водкой руки.
Плеснул водки себе на голову, на лицо. Умылся водкой.
Плеснул побольше водки себе за шиворот, за пазуху. Похлопал себя по шее, по груди. Так он делал себе профилактику.
Остаток водки выпил одним глотком, прямо из горлышка.
Поставил пустую чекушку на пол.
Поглядел на меня действительно усталыми глазами.
И сказал:
– Володя! Поживу я у тебя. Ладно?
– Да ради бога, живи, Толя! – сказал я. – Сколько захочешь, столько и живи!
Зверев опять поглядел на меня и на Довлатова:
– А вы ешьте, ребята! И пейте. На здоровье. А я отдохну.
Он поискал глазами, куда бы ему прилечь.
– Вкалывал много! – пояснил он, зевая. – А это всё, – указал он на стол, – за работы мои. Остальное, – тут он порылся в карманах и вынул оттуда смятую пачку денег, повертел её в руках и сунул обратно, и прихлопнул её ладонью, – остальное, – продолжил он и опять устало зевнул, – остальное, ребята, потом!..
– Да ты приляг на тахту! – сказал я ему. – Вот здесь.
– Нет! – ответствовал Зверев.
– Тогда на другую тахту приляг!
– Нет!