Седьмая принцесса (сборник)
Шрифт:
— Плостите! — точно не Джонни налетел на неё, а наоборот.
— Площаю! — сказал Джонни.
— Я ездила в Лиллалктон, — сообщила девочка. — А тепель возвлащаюсь в Клепхем. Хочешь леденцов? — Она протянула Джонни пакетик. Мальчик взял два леденца.
— Меня зовут Долинда, — продолжала девочка. — Ой, до свиданья, а то я потеляюсь!
— До свиданья, — ответил Джонни Мун и направился на Шестую платформу, а Доринда поплелась на Первую.
Над Шестой платформой не было даже крыши, зато тут стоял поезд с маленькими вагончиками. Вокруг никого не было, и Джонни залез в пустой вагончик и примостился в уголке на пыльном ворсистом сиденье. Он ел свою булочку, сосал леденцы и глядел в окошко на огромную угольную гору и чахлые зелёные деревца. Он досасывал второй леденец, уголь смешался с деревьями, выплыло загорелое лицо дяди Тома, он беседовал с девушкой-булочкой прямо у Джонни в классе, только девушка была уже не булочка, а Доринда, а телёнок объяснял у доски урок…
А потом Джонни враз очнулся и понял, что поезд тронулся с места! Он ехал медленно, но вот угольная гора осталась позади, чахлые деревца уступили место зелёному полю с великолепной кучей мусора посередине. Тут поезд остановился.
— Полтсмут! — объявил себе Джонни и захотел вылезти из вагона, потому что узрел на свалке отличное гнутое колесо от велосипеда. Но дверь оказалась заперта, и прежде чем Джонни добрался до другого конца вагона, поезд уже попятился и покатил назад так же неспешно, как ехал вперёд. Снова показалась угольная гора. Какие-то люди кидали уголь в грузовики. Джонни выбрался из вагона и, перебравшись через пути по деревянным мосткам — вниз, а потом вверх, — очутился возле самой горы и стал смотреть за погрузкой. Тут собралось много ребятни. Один паренёк, постарше, кинул в кузов пригоршню угля. Мужчины улыбнулись. Тогда и другие мальчишки, а с ними и Джонни, тоже принялись помогать. Джонни успел бросить целых пять пригоршней, но тут один из грузчиков гикнул:
— Эй, пацаны, по домам.
Мальчишки, хохоча, порскнули во все стороны, а Джонни возвратился в паровозный дворец. Спустившись в туннель, снова поиграл в поезд, поднялся по лестнице номер четыре и нашёл под скамейкой засаленный бумажный пакет. А в нём бутерброды с ветчиной, один целый и ещё два объеденных: мясо съели, а жир остался. Джонни съел всё до крошки, только жир есть не стал — вынул его из хлеба и бросил обратно в пакет, жир от его пальцев превратился из белого в чёрный. Потом Джонни сходил к телёнку, хотел отдать ему жир, но телёнка уже не было.
Тут Джонни заметил, что совсем стемнело. Поезда бегали взад-вперёд и сияли, как витрины. Джонни забрался на мост под самой крышей и глядел сверху на огни и искры, летевшие из паровозных труб. Далеко-далеко заалело и засверкало — приближался еще один поезд. Джонни смотрел как завороженный.
Тут чья-то рука крепко схватила его за шиворот. Джонни попытался вывернуться, но носильщик не отпускал.
— Слышь, парень, я тебя уже видел! Ты чего тут бродишь?
— Я встречаю дядю Тома из Полсмута, — объяснил Джонни.
— Портсмутский поезд давно пришёл и ушёл, — сказал носильщик. — Беги-ка ты отсюда, да поживее, дома небось уже переполох!
И Джонни понял, что за свою монетку насмотрелся сполна.
В сумрачном кассовом зале тускло горели фонари. Джонни уже шёл к выходу, как вдруг увидел возле автоматов мужчину с мальчиком. Мальчик опустил монетку, но мужчина тянул его к двери.
— Идём скорей! — торопил он сына.
— Но, папа, я же…
— Идём! А то опоздаем! — И, схватив мальчика за руку, отец поволок его дальше.
Джонни подошёл к автомату, потянул рычажок… Рычажок легко поддался, и в руки Джонни скользнула плитка шоколада.
А потом довольный Джонни Мун побрёл домой. И на ходу жевал шоколад вперемешку с угольной пылью..
ДОБРЫЙ ФЕРМЕР
Вы, верно, слыхали, что закоренелые трезвенники, не бравшие в рот ни капли спиртного, не выносившие даже винного духа, иногда вдруг попробуют пива на склоне лет да сделаются горькими пьяницами. Случается это нередко, и люди уже перестали удивляться таким превращениям.
История, которую я хочу вам поведать, тоже вас вряд ли удивит.
Началось это так. Фермер Роберт Чердон объявил Уильяму Стоу, что увольняет его — якобы за безделье. Несчастный, дрожащий от ужаса Билл принялся уговаривать хозяина:
— Побойтесь Бога, мистер Чердон. Не губите мою жену и детишек. Одумайтесь!
— Ты, никак, меня за дурака принимаешь? — воскликнул Роберт Чердон, — Я уже подумал, и предостаточно. Я ни времени, ни денег зря не трачу! Пшёл вон!
И тут бедняга Билл промолвил:
— Когда тебе, жене или деткам твоим во мне нужда придёт, мне тоже не захочется тратить денег и времени.
— В бездельниках не нуждаюсь, — оборвал его Чердон. — И на старость у меня деньги отложены. Кабы я в жизни на бездельников полагался, не было б у меня сейчас хлебородных полей; сочных пастбищ и двухсот голов скота, не было б лавки на Костном рынке, трактира в Подкостье, мельниц на Медвяной речке… И кругленькой суммы в Костаунском банке тоже бы не было. В тебе, Стоу, и тебе подобных я никогда нуждаться не буду. Ты тут деток моих поминал, так у меня их нету. Хотя я 6ti десяток запросто прокормил и не охнул. И на внуков бы хватило. Не мне, а тебе нужда грозит, да не когда рак на горе свистнет, а сегодня, сейчас. Иди хоть по миру с сумой, от меня жалости не дождёшься.
С тем Стоу и ушёл. В тот вечер в Подкостье только и разговоров было, что о жестокосердном богатее.
Деревенька состояла из полусотни домишек, и едва ли не в каждом могли припомнить Чердону зло или обиду. Батраков своих он гонял с рассвета до полуночи за жалкие гроши — так мало никто в округе не платил за работу. Сделки заключал бесчестные, не моргнув глазом обводил соседей вокруг пальца, в церковную кружку ни единой монетки не бросил и приходской школе ничего не пожертвовал. Трактирщиком у него служил запуганный старикашка, его старый знакомец, и Чердон помыкал им как хотел и запрещал продавать пиво в долг — ни кружки, ни даже полкружки. Слуг своих он рассчитывал за малейшую провинность, а подвернётся кухарка подешевле — он прогонит прежнюю просто так: мол, суп пересолила или мясо не дожарила. Один крестьянин брал у него снятое молоко — свинью кормить. Так пришлось ему за это продать Чердону полсвиньи — иначе богатей молока не продавал. Чердон даже колоски на своих полях не разрешал после жатвы подбирать, а нищих гнал от ворот прочь. И процветал. С каждым годом становилось у Чердона больше золота и земли, больше скота и птицы. Его сено, зерно и фрукты считались лучшими в округе, он всегда заламывал за них баснословно высокую цену. И грёб деньги лопатой. А соседи и батраки боялись Чердона и ненавидели его лютой ненавистью. Да и немудрено. Ведь, пока он процветал, деревня приходила в упадок. Фруктовые сады глохли, крыши протекали, дети плакали от голода. Всю деревню вверг он в нужду. И повсюду — от Подкостья до Костауна и дальше, вниз по Медвяной речке, люди винили в своих тяжких бедах Роберта Чердона. Ведь это их денежки — за пиво в трактире, за помол на мельнице, за малое и большое — перетекали в его карманы, а оттуда — на счет в Костаунский банк.