Седьмая встреча
Шрифт:
С грехом пополам она объяснилась с АГ, забыв, что записала все, о чем хотела спросить. Она заикалась и с трудом подыскивала слова, но он, похоже, все понял. Голос его потеплел и стал не таким надменным. Он поблагодарил ее за последнюю встречу и сказал, что рад их будущему сотрудничеству. Он позаботится и о том, чтобы ее квартира была рядом с мастерской. Он ей напишет.
Мастерская была большая и светлая с видом на фасады и трубы, находящиеся в восточном секторе за Берлинской стеной. Комната Руфи, выходящая в парк,
Осенью 1974 года Руфь балансировала между двумя профессорами, которых посещала, чтобы научиться элементарным вещам, как выражался АГ. Для самостоятельной работы времени у нее почти не оставалось, и это ее раздражало. Но вместе с тем именно поэтому она поняла, что должна держаться своего пути.
— Сперва разрушается, потом строится, — говорил ей АГ, когда она жаловалась, что у нее не остается времени на живопись. Он водил ее по вернисажам, выставкам, музеям. Иногда она получала только адрес и должна была добираться туда самостоятельно.
Они никогда не встречались как друзья, без связи с искусством. Каждый раз, когда ей начинало казаться, что их отношения становятся похожи на дружбу или единомыслие, АГ решительно ставил ее на место, переставая обращать на нее внимание.
Перед Рождеством он без предупреждения пришел к ней в мастерскую и внимательно осмотрел все картины. Руфь ушла к себе, оставив его одного. Она завела эту привычку, чтобы не чувствовать себя униженной.
Неожиданно он появился в дверях с серьезным, почти сердитым лицом.
— Картина с зеленым шутом тебе удалась! Наконец-то ты что-то ухватила. Сумела соединить конкретное с абстрактным. Сама ситуация, настроение. Тебе удалось передать движение тела, выражающее отчаяние и гнев. Ты словно намекаешь на что-то, что кроется за поверхностью картины. Эта картина обладает тысячной долей того, что превращает впечатление в искусство. Все, ты кончаешь учиться и начинаешь писать!
Руфь села на стул и забыла, что надо бы что-то сказать. Через мгновение он исчез. Она вспомнила, что хотела занять у него денег, чтобы поехать на Рождество к Туру. Надо было заказать билет, пока не поздно.
Наверное, именно это и привело ее в ярость. Она позвонила в галерею и попросила секретаря передать АГ, что она не желает видеть никого из галереи, пока картины не будут закончены. И что она сообщит, когда они смогут их забрать.
На другой день АГ влетел в мастерскую, когда там были двое других художников, Йозеф и Бирте. Он был разгневан и просил избавить его от сообщений через секретаря о ее желаниях. Пока АГ произносил свою громовую тираду в классическом духе Эмиссара, испуганные Йозеф и Бирте тихонько ретировались.
Окна были открыты, и, когда он остановился, чтобы перевести дух, Руфь услыхала воронье карканье. Как будто кто-то с треском разрывал холст на куски. Она отложила кисти, палитру и встала перед ним.
—
Через час у ее двери стояла двадцать одна красная роза с его визитной карточкой. Руфь поставила розы в мастерской в ведро, в котором мыли пол.
Потом она позвонила своим хозяевам на Инкогнитогата и попросила их сдать ей комнату на рождественские каникулы. К счастью, ее еще никто не снял, и ей не отказали.
Тур начал ходить в школу и один раз уже прилетал самостоятельно в Осло. Но на этот раз он, бледный и заплаканный, подошел к Руфи в сопровождении стюардессы, несшей его сумку. Он не разговаривал с Руфью, пока они не остались одни, и отказался обнять ее.
— Тебе было плохо во время полета? — спросила она, присев перед ним на корточки и вытирая ему нос.
— У меня болят уши, — сказал он и всхлипнул.
Она заглянула ему в уши, но все было как будто в порядке. Должно быть, у него болят барабанные перепонки. Она хотела прижать его к себе, но он испуганно поглядел по сторонам и отпрянул от нее. Она сдалась.
Занеся вещи домой, Руфь повела его в больницу «Скорой помощи». Там она обнаружила, что у Тура мокрые ноги. Она попыталась снять с него башмаки, но он воспротивился и этому. Никто из сидящих в очереди к врачу не снимал с себя обуви.
Врач осмотрел Тура и нашел у него трещины на барабанных перепонках. Помочь он ничем не мог, оставалось надеяться, что трещины зарастут сами собой. Он дал им капли, которые следовало накапать Туру в нос перед обратной дорогой, и пожелал счастливого Рождества. И они отправились домой.
Лишь после того как Руфь затопила печь и сварила какао, Тур разговорился.
— Папа с Мерете срубили большую-большую елку. Я ходил с ними. На вершину они наденут электрическую звезду, — сказал он и оглядел комнату Руфи.
— Завтра мы пойдем и купим елку, — быстро сказала она.
— Большую?
— Какую захочешь.
— А у тебя есть украшения?
— Мы нарисуем ангела. Или вырежем его из глянцевой бумаги.
Он испуганно посмотрел на нее.
— Не говори глупости, мама.
— Я серьезно. А если хочешь, можем пойти и купить каких-нибудь игрушек. Заодно посмотрим елки на Карл Юхан и на Бугстадвейен.
— Они нарядные?
— Очень!
— Какие?
— Сам увидишь. Это будет сюрприз.
Пока Руфь читала ему вслух «Рождество в Бюллербю» [37] , она пыталась увидеть свою комнату его глазами. Ее удивило, что никто из них не плакал.
Хозяева уехали на Рождество и разрешили ей пользоваться своей кухней. Так что она могла приготовить что-нибудь горячее.
37
Глава из повести Астрид Линдгрен (1907–2002) «Мы все из Буллербю».