Седьмая встреча
Шрифт:
На другой день они потратили целое состояние на елочные игрушки и большую елку. Когда они притащили ее домой, Руфь сообразила, что у них нет подставки для елки, и они снова отправились в магазин. Тур бежал впереди и решил переходить улицу на красный свет. Железная подставка оказалась такой тяжелой, что им пришлось привезти ее домой на такси.
После того как они побывали в театре и видели «Вслед за Рождественской звездой», Тур проявил нечто, что было похоже на привязанность, но уверенности в этом у Руфи не было. Во всяком случае,
Через десять дней им предстояло расстаться, и все, что было завоевано за это время, рухнуло, когда Тур прошел регистрацию в аэропорту и ему пора было идти на посадку. Она сама все испортила, начав плакать.
— Мама, перестань плакать, здесь столько людей, ты что, не понимаешь?
— Я не могу, — всхлипнула она ему в шею.
— Не езди в Берлин, поедем со мной домой! — Он тоже заплакал и не хотел отпускать ее.
Служащая, которая должна была проводить его до самолета, грустно покачала головой и сказала, что им пора. Кончилось тем, что она силой потащила зареванного, упирающегося Тура к выходу. Пассажиры останавливались и как-то странно смотрели на них, словно в первый раз видели плачущих людей.
— Мама, приезжай домой и выходи замуж за папу! Мама, противная, приезжай домой! — кричал Тур, пока их не разделила дверь.
В автобусе по дороге в город Руфь поняла, что никогда не станет ничем, кроме неудавшегося второсортного художника. Премия газеты и мастерская в Берлине еще не означали, что она что-то собой представляет. В действительности она обыкновенная эгоистка, изменившая своему ребенку ради так называемой карьеры.
Что, собственно, мешало ей писать картины в маленьком поселке в рукаве фьорда, где жили Тур и Уве? Многие художники жили и писали в рукавах фьордов.
Мунк, например, жил в Осгорстранде и писал свою семью. Свое горе. Правда, позже он переехал в Христианию и получил стипендию для поездки за границу. Он был неженат, и у него не было детей, вспомнила она. Женщины, которые хотят играть в художниц, не должны иметь детей.
Руфь свернула тюфяк Тура и убрала его в чулан. Но серую бумагу, которой она застлала весь пол, чтобы они каждый день могли рисовать свои рождественские рисунки, она не тронула.
Потом она поставила на мольберт свой самый большой альбом для набросков и схватила уголь. Она не успела опомниться, как на белом листе возник смелый, упрямый профиль Тура. Колени его были подняты к подбородку. Руки держали старый тюфяк, словно это был тяжелый ковер-самолет, который никогда не умел летать.
И тут же она узнала в этих линиях собственное детство. Свою тоску по чему-то, чего она еще не знала.
По телефону хозяев Руфь позвонила Уве, чтобы убедиться, что Тур благополучно вернулся домой.
— Конечно вернулся. Уши? Нет, с ушами у него все в порядке, — сказал Уве.
Она объяснила ему про барабанные перепонки, но он успокоил ее, что такое часто бывает у детей.
— Тур все время хвастается тем, что видел в Осло, и сетует, что у нас с Мерете
— Спасибо, что ты мне это сказал. — Голос у нее сорвался.
— Руфь, ты меня слышишь? — спросил он, помолчав.
— Да.
— Как у тебя дела? Там, в Берлине?
— Неплохо. Но похвастаться нечем, — призналась она.
— Тебе нужна помощь? Я хочу сказать… Позвони мне, если что.
— Спасибо тебе. Береги Тура, это лучшее, что ты можешь сделать, раз уж меня нет рядом.
— Это само собой, не думай об этом. И помни… тебя тут не хватает не только Туру.
— Спасибо! Передай всем им от меня привет.
— Это мне тебя не хватает!
Она прислонилась к ледяной стене в холле. Хрустальное бра сверкнуло ей в глаза со стены над телефоном.
— Не говори так, — прошептала она.
— Я серьезно.
— Мерете это не понравилось бы…
— Мерете — это ошибка. Мы не подходим друг другу. Хорошо, что мы не поженились.
— Конечно, вы подходите друг другу. Пожалуйста, перестань.
Он сдался. И она поблагодарила его, не очень понимая, за что именно благодарит. Конечно, за Тура.
Днем она достала пастель. Модели ей не требовалось. Он и так все время стоял у нее перед глазами.
Ночью ей приснилось, что она несет Тура через Остров. Они шли по дну между камнями, через гущу водорослей. Из его кровоточащего уха выплывали маленькие рыбки. Их было очень много. Они косяком плыли следом. Руфь оглянулась, их были миллионы.
Глава 23
В 1980 году Горм записал в желтом блокноте: «Ничто не может вызвать такого морозного покалывания в душе, как полуночное майское солнце».
Это было накануне, а сейчас он сидел в своей квартире у окна, держа блокнот на коленях. Именно здесь он делал свои записи.
Илсе отказалась встречаться с ним по личным делам в здании фирмы. Поэтому квартира здесь стала для Горма пристанищем, где его никто не беспокоил. Он даже немного обставил ее. Несколько удобных кресел и журнальный столик. Письменный стол. Кровать, в которой он спал очень редко и всегда один.
Последние недели он почти не покидал мать, уходя только на работу. Вечером он сказал ей, что вернется поздно — ему надо поработать.
Мать завела привычку бродить по ночам. Шаркая шлепанцами, она проходила мимо его двери и спускалась по лестнице. Его она никогда не будила, и все-таки он просыпался. Будто у него в голове звонил колокольчик, который предупреждал, что мать проснулась. Так бывало и в детстве. Колокольчик звонил, когда мать бывала несчастна, или более несчастна, чем обычно.
Но теперь все было иначе, куда серьезнее. Ей не смогли удалить опухоль. Это произошло зимой. Срок ей был отпущен до весны. В лучшем случае — до лета. Горму советовали, если возможно, куда-нибудь съездить с ней. Она мечтала о Риме. Но сперва ей предстояло оправиться от сеансов химиотерапии, немного окрепнуть.