Седьмая жертва
Шрифт:
И сегодня радуюсь, тем паче здесь Миша Доценко, которого мы с Таней запланировали Ируське в мужья и который, как представляется, ничего против этих планов не имеет. И Сережу мне приятно видеть, потому как они с Мишаней являются яркими, хотя и немногочисленными, представителями молодого поколения, на которое поколение предыдущее (в лице меня, бывшего сотрудника уголовного розыска подполковника Стасова) может с легкой душой оставить трудное дело поиска преступников. Но Серега может составить нашему с Танюшей протеже ненужную конкуренцию, он весел, азартен и напорист, в отличие от интеллигентного
– А вы, собственно говоря, какими судьбами здесь оказались? – спросил я как можно более приветливо, чтобы ребята, упаси бог, не подумали, что я их выгоняю. – К Татьяне по делу?
– Ага, – радостно подхватил Мишка, – мы с хорошей новостью пришли, а оказалось, что твоей жены дома нет. Сидим вот, ждем.
– Ладно, я буду вместо нее, – милостиво разрешил я. – Говори свою новость.
Миша подробно изложил все обстоятельства, то и дело подключая к рассказу Зарубина, если речь шла о вещах, которые Сережа знал лучше. Выходило, что психа Горшкова можно больше не бояться. Это хорошо, потому что с психами лучше дела не иметь, их невозможно просчитать, их поведение плохо поддается прогнозированию, именно поэтому от них так трудно уберечься. И еще это хорошо потому, что снова появилась надежда: мишень не Таня. А кто тогда?
Настя? Тоже не легче… Не ври себе, Стасов, признайся хотя бы в глубине души, что ты рад. Пусть кто угодно, пусть даже Аська, которую ты глубоко уважаешь и к которой питаешь искреннюю дружескую привязанность, только бы не Таня. «Стасов, – спросил я сам себя в этот момент, – а не дерьмо ли ты часом? »
Чтобы не искать ответ на неприятный вопрос, я активно влез в разговор, выпытывая у ребят всякие разные подробности и всячески демонстрируя глубокую заинтересованность.
– Вот ты, Влад, знаешь, что такое пупсик в рыбке? – загадочно спросил меня Сережа.
– Пупсик в рыбке? Это что за хреновина такая? – удивился я.
Зарубин передал Гришку мне, вышел в прихожую, где висела его куртка, и вернулся с бумажником, из которого достал несколько фотографий.
– Любуйся, пока я жив. Керамическая рыбка с широко открытой пастью, а в пасть засунут пластмассовый голышок, в простонародье именуемый пупсиком.
Голова у рыбки в глотке, а ножки наружу торчат. Вот эту радость, – он ткнул пальцем в снимок, – нашли на первом трупе, а вот эту – на втором.
Я внимательно разглядывал фотографии и ничего не понимал. Кроме одного: я старший по званию и опыту, я должен сказать что-то умное. Но в голову ничего умного не приходило.
– Рыбки одинаковые, – наконец глубокомысленно изрек я, – а пупсики разные.
– Сами видим, – вздохнул Доценко. – Хотелось бы еще понимать, что они означают.
Ирочка, до этого возившаяся с посудой возле мойки, вытерла руки полотенцем и подошла к столу.
– Можно мне тоже посмотреть?
Умный Доценко тут же подвинулся, приглашая Ирусика присесть рядом. Не такой уж он лопух. Но и Ирка у нас не промах, приглашением воспользовалась.
И как воспользовалась! Только
– Это же Босх.
Нет ничего опаснее недооценки своих близких. Людей вообще недооценивать нельзя, это крайне опасно, не говоря уж о том, что это безнравственно и высокомерно – считать других глупее себя. Но когда вдруг выясняется, что человек, с которым ты живешь бок о бок, пользуешься одной посудой, ешь приготовленную им еду и называешь уменьшительно-пренебрежительным именем, так вот, этот человек знает и умеет что-то такое, о чем ты и не подозревал, с тобой случается шок. А что, с вами не случается? А со мной вот сделался…
В общем, дар речи я на некоторое время потерял. Мишка и Сергей вышли из ситуации намного легче, ибо знали Ируську (прости меня, грешного, Ирину Павловну Милованову) всего ничего и вполне могли подозревать в ней бездну образованности. А я вот, козел слабоумный, столько лет ее знаю, а даже ведь не догадывался. Тоже мне, опер называется. Еще опытом своим имею наглость гордиться!
Я, честно говоря, имею весьма слабое представление о Босхе, помню только, что это какой-то средневековый художник. Утешало одно: мальчики наши, похоже, даже этого не знали, потому как спросили в один голос:
– Кто-кто?
Ну слава богу, хоть не так стыдно. Нет, граждане, есть еще порох в пороховницах, есть еще пока преимущество перед молодыми, хоть и маленькое, хоть и сомнительное, но есть.
– Босх, – терпеливо повторила Ира. – Иероним Босх. Рыба, пожирающая человека, – один из его любимых образов. У меня где-то есть альбом, я сейчас поищу. Владик, не держи ребенка на руках, когда пользуешься ножом, отнеси его в манежик.
Она пошла в комнату искать книгу, а я отнес Гришку в манеж, не обращая внимания на его возмущенный рев, после чего, воспользовавшись отсутствием Иришки на кухне, украл со сковородки еще один кусок мяса.
– Босх какой-то, – растерянно пробормотал Зарубин. – И что бы это все значило?
Но слух у нашей девочки отменный, Сережкино бормотание от нее не укрылось, тем паче что между кухней и гостиной у нас двери нет, только открытый проем.
– Босх не какой-то, а очень известный, – подала она громкую реплику. – И означает это, что все, что доставляет человеку удовольствие в земной жизни, будет терзать его после смерти. Вот человек, например, любит плотно покушать, предается греху чревоугодия, ест рыбу, причем предварительно ее ловит, убивает и жарит, а когда он умрет, рыбка ему отомстит за это безобразие.
– Ну и фигня! – огрызнулся Сережа. – Что Надька Танцорка, что Лишай – люди неимущие, Лишай вообще бездомный, полжизни на зоне провел, какое там у них может быть чревоугодие. Объедками перебивался. Танцорка тоже никогда особо состоятельной не была, а даже если и была, когда еще танцевала, так на хлебе и воде сидела, за каждым граммом веса следила. С чего это наш Шутник такие, намеки делает?
Зарубин и здесь, за обильно накрытым столом, оставался опером, тогда как Мишаня быстро сориентировался и вспомнил, что в данный момент он уже почти жених.