Седьмое небо
Шрифт:
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Коммуналка «Х»
«Это коммунальная, коммунальная квартира!»
Гр. «Дюна»
«Процент сумасшедших в нашей квартире
увеличится, если ты не придешь.
И весна – не весна, если ты позабыла
свой город дождей, этот садик и дом.
В коммунальной квартире -
Содом и Гоморра:
кошки рожают, дети орут,
и посудой гремят соседские монстры,
курят, курят и счастье куют.
Весна, весна идет.
Весне – дорогу!»
Диана Арбенина
Коммуналка «Х» располагалась на последнем этаже, под самой крышей благородного дома с богатой родословной, укрывшегося в уютном скверике с фонтаном, шумящем под раскидистыми кронами каштанов, и огромными песочными часами, что неслышно отсчитывают век за веком на Моховой, и была заселена пятью семьями, не считая Буянова Василия Митрофановича и неспокойного призрака бывшей хозяйки дома, прелестной насмешницы Анны Карловны, к которой, как известно, так часто заезжала на чай Императрица,
Василий Митрофанович Буянов мало чем отличался для остальных жителей коммуналки от призрака Анны Карловны, которая по-прежнему громко смеялась вместе с Елисаветой Петровной в бесконечно длинных коридорах и на кухне, он имел три аршина росту, покосившуюся сажень в плечах, огромную мохнатую голову, окаймлённую львиной гривой светло-русых никогда не мытых волос и глубокий раскатистый бас голоса, которым он исполнял под гитару, а иногда и под скрипку соседки Кати, песни группы «Руки Вверх» (знаете эту? «Забирай меня скорей в темноту вытрезвителей, и лечи меня везде – восемнадцать мне уже!» вот-вот! в наше время это очень актуально!..), но, право, трудно было представить, чтобы этого пьяного Зевса, размахивающего с высоты собственного роста гитарой, мог кто-нибудь куда-нибудь забрать, хотя доблестные полиционеры, оскорблённые явным бесстрашием и фатализмом Василия Митрофаныча, частенько пытались это сделать: и, устыдившись своей силушки, ясности мысли и всех прочих превосходств пред ликами этих несмышленых слуг неизвестно кого и чего, Вася сдавался, раскаивался и горько плакал, прося у побитых им господ полиционеров прощенье из-за железной зелёной двери КПЗ; любимым занятием этого огромного и наидобрейшего человека являлись прогулки по странному, придуманному им самим же, маршруту с Шуриками, покуривая огромную узорную трубку: он надевал непременно перед этим походом высокие синие «гады», рваные танкистские галифе песочного цвета, старую затёртую тельняшку на могучий торс атланта и поверх длинный немецкий кожаный плащ времён Гиммлера и Исаева, вихри свои он пленял красным беретом, в которых художники всегда изображают художников, как монтёра-высотника непременно изображают в каске, берет этот он носил, так же, как художники – чуть набок, – и они отправлялись: на все праздные вопросы-распросы друзей и знакомых про это священное действо, которое он совершал, таща при этом за собой близнецов, каждую последнюю ночь каждого месяца, Вася отвечал просто и точно: «Иди, мой друг, всегда иди дорогою добра!», заканчивались эти прогулки завсегда посиделками на обшарпанной кухне своей родной коммуналки, под бряцанье кастрюль старой еврейки Розы Абрамовны Цукерман, сопровождаемое её же ворчаньем про беспутство и бестолковость Васи, под отголоски фанвизинских чтений под строгий, и цитаты некоего Григория Адамовича, которого сам Василий называл просто – дядя Гриня. Маленькая комнатушка Васи находилась у самой кухни, которой заканчивался бесконечно длинный коридор и за которой притягивал животным ужасом, сочащимся из-за закрытой двери, тёмный, пыльный чердак, как всегда заваленный всяким хламом, пережитками прошлых лет: осязаемой историей страны и людей эту страну населявших и населяющих, в комнате Васи не было никаких признаков двадцать первого века – ни компьютера, ни стерео системы, ни телефона, ни даже банального телевизора, кровать заменял матрац, уложенный в угол прямо на пошарканный, выцветший паркет под высоким окном, выходящим прямо на крышу соседнего крыла здания, из всей мебели в комнате находился только древний тяжёлый шкаф, тёмный с витым узором на дверцах и на гнутых ножках, под которые были подложены старые, смятые в маленький квадратик газеты для того, чтобы шкаф не шатался и стоял аккурат посередине комнаты, в этом шкафу Василий и держал все свои немногочисленные физические вещи (вроде как шкаф этот достался ему по наследству от трижды прабабушки, но информация эта не подтверждена фактами): будучи человеком призирающим современные уклады и общественный строй вместе со всей дьявольской, навязанной политикой непременного жизнеобеспечения, Вася не смотрел телевизор, не интересовался тем, что происходит в мире, не слушал популярную музыку и не подчинялся рекламе, которая приказывает нам действия на следующий день, нет, день его происходил совершенно иначе: начинался он почти всегда на крыше дома, где Вася встречал рассвет, затем он долго и с удовольствием пил крепкий чёрный чай на кухне, поглядывая весёлыми и озорными голубыми глазами на выползающих по очереди на кухню соседей и ухмылялся в свою густую длинную бороду, а после чаепития он отправлялся в город и подолгу по долгу гулял по лабиринтам Петроградки, навещал знакомых и не очень, к вечеру он становился непременно пьяным и случайные прохожие цепенели в некотором ужасе, когда эта расхлёбанная бородатая громадина, пышущая смачным запахом горькой и лука, мурлыкая себе под нос стихи Пушкина или Летова, мерно двигалась по Каменноостровскому проспекту с гитарой за спиной, иногда пританцовывая или отстукивая чечётку тяжёлыми панковскими башмаками синего цвета; весь доход Василия составляли заработки бродячего музыканта, играющего в подземных переходах и в электричках, но и в самом деле у людей замирало сердце, и душа встревожено затихала, когда он вытягивал своим мощным голосом, не знающим преград и барьеров непонимания и неодобрения, «Коня» «Любэ» или «Ой-Ё» «Чайфов», правда, как правило, заработки все эти уходили на пирожки да чай для малолетних вокзальных беспризорников и портвейн для друзей бесприютных; Вася разменял уже четвёртый десяток, но так и не обзавёлся, как говорят, семьёй (будто семья это скотина какая-то, которой можно обзавестись, а не Дар Небесный, дарованный далеко не всем супротив мнению распространённому у нас), возможно, тому причиной были его железные принципы отвержения всего, что было принято в современном цивилизованном обществе, отвержение всяких законов, устоев и духа стадности, порождающие лицемерие, ложь и страх, всевозможные нервозы и помешательства, которые, в свою очередь, выливаются извращениями и вовсе адскими помутнениями человеческой здоровой морали: Цивилизация, Прогресс – всё это имена Неназываемого; возможно, причиной тому был его сумасбродный, – простецкий, как выражалась старая Цукерман, – образ жизни, который не уважают девяносто восемь процентов женщин («…эти парни не являются мечтой гламурных дур…»), а возможно, от того, что возлюбленная его умерла за несколько веков до его рождения, но так или иначе, а Вася жил один одинёшенек среди сотни знакомых, коммунальной своей семьи, нескольких друзей и ста сорока трёх миллионов совершенных незнакомцев. «Не умеете вы жить, Василий…» – укоризненно качала головой Роза Абрамовна. – «Босяк! Иван-дурачёк без царя в голове и камня за пазухой! Впрочем, и карманы ваши пусты! Вам бы жениться с умом!» – добавляла она, пряча что-то по многочисленным горшочкам и кастрюлькам. ««Так неуютно под пристальным взглядом умеющих жить!»» – вздыхал Вася и улыбался открытой, располагающей улыбкой; а когда на кухню выходила дурнушка Катя, поправляя на носу огромные круглые очки с сильными линзами, которую бросил муж с трёхлетней дочкой на руках, Вася улыбался всей своей необъёмной фигурой и читал с неожиданной для такого чудовища артистичной проникновенностью:
Коль видеть Вас, Екатерина, моя единая отрада,
Коль незаметен зной растерзанной души, и сердца пыл,
В объятиях мёртвого стального града
Вы не увидите моих широких крыл!
Катя улыбалась застенчиво и бросала на него восторженные взгляды, пытаясь быть красноречивой одним лишь своим видом.
«Эх, Катька, бросить бы тебе всё, да покинуть этот обречённый город вольной птицей, ищущей счастья!» – вздыхал уже серьёзно Вася. – «Не пойму я, чего ты тут сидишь! Ну, что тебя тут держит?!»
«А тебя?» – обижалась Катя и злилась.
«Я б давно уехал, если б не могила моей ненаглядной Алин, которую я никак не могу оставить!» – вздыхал Вася, и Катя, расстроенная в который уже раз, качала головой, мол, горбатого могила исправит, поправляла огромные очки и уходила, а Вася вновь оставался один-одинёшенек: и в самом деле Вася был одержим тремя сомнительными идеями, сиречь мечтами: первая: в пьяных посиделках с легендарным дядей Гриней, который, – тут же поясним, – являлся второй навязчивой идеей Василия, и которого никто никогда не видел, Вася часто утверждал, что он считает весьма сомнительной ту теорию общей влюблённости и предопределения всех судеб, которая непременно определяет всех влюблённых на один материк, как правило, в один город, и зачастую, даже в один университет, на одно место работы или даже в один дом, если не на один и тот же этаж. «На земле миллиарды людей!» – задыхался от возмущения Вася, потрясая тесную кухоньку своим громоподобным голосом. – «Миллиарды людей! Предположим, что природа или там Божественное Начало определили так, что каждому нужна вторая его половинка, родственная душа, так сказать! Пусть так, – это ещё можно принять и как-то логически обосновать, но разве в «Теории Вероятности» возможно такое, что все половинки всех живущих на сей планете, все влюблённые на земле непременно рождаются в одном близко стоящем временном отрезке, да к тому же всегда рядом территориально! Ну, это же просто невозможно! Миллиарды людей на планете и все те, кому предопределено встретиться и любить друг друга, всегда оказываются рядом! Это невозможно! «Теория Вероятности» подобное совпадение исключает напрочь! А что это значит?» – вонзал он в дядю Гриню свои небесно-голубые очи, попыхивая трубкой. – «Верно! Что девяносто процентов всех влюблённых – ни хрена не влюблённые! а просто поддавшиеся стадности бараны, которые боятся одиночества, а потому придумывают себе любовь, лишь бы не быть одному! Отсюда столько несчастных браков! Они хватают тех, кто покрасивше и поприятнее из ближайшего окружения и громко радостно вопят: «Я Тебя Люблю!», совершенно при этом ничего не зная про эту самую Любовь, потому что они не нашли её, не дождались, а возможно, и вовсе не могли её найти или дождаться, потому как вторая половинка в это время совершенно на другом континенте, али вообще ещё не родилась или двести лет, как умерла!»
«Как в твоём случае, Вася?» – добродушно улыбается дядя Гриня, глядя сквозь своё чёрное пенсне на горячего оратора.
«Да, примерно», – нехотя отвечает Василий.
«А что же с остальными десятью процентами, профессор?» – спрашивает дядя Гриня.
«???» – недоумённо глядит на него Василий, не замечая, что его трубка погасла.
«Ну, ты говоришь, что девяносто процентов влюблённых – врут и не влюблены, а остальные десять процентов? какова их Судьба?» – по-прежнему улыбается дядя Гриня.
«Пять из них действительно встречают суженого, а пять, зная то, о чём я сейчас говорю, ждут, ищут, но так никого и не встречают, не в состоянии преодолеть временные, географические или конструктивно-бытовые факторы. Они понимают, что в этом Мире и в это Время его второй половинки нет, но общему кретинизму не поддаются и коротают свой век совершенно одни!» – пожимает плечами Вася, мол, это очевидные вещи.
«Ты, значит, принадлежишь к последним пяти процентам?» – усмехается дядя Гриня, но Вася не обижается на него: он вообще никогда ни на кого не обижается! – «Но, Буян, ты же сам сказал, что признаёшь справедливость того, что каждому человеку суждено и предписано встретить свою вторую половинку… – замечает дядя Гриня, – а раз так, то уже по определению они должны родиться где-то рядом, в одно и тоже время или хотя бы так, чтобы пути их непременно имели шанс пересечься!»
Но Вася тяжело качает огромной бычьей головой.
«Вот я, Вася Пупкин, родился в России и встретил Машу Кастрюлькину и, допустим, мы полюбили друг друга! Истинно полюбили! А теперь предположим, что я родился не в России, а в Бразилии этим же самым Васей, пусть и с другим именем, а Маша Кастрюлькина так и осталась рождаться в России, и по социальному статусу она никогда не сможет покинуть свой островок, и мне будет без надобности лететь сюда… что ты думаешь, она никого не встретит в этой стране и никогда не выйдет замуж? даже интуитивно ощущая, что я где-то есть, чувствуя ритм моего сердца… Да конечно выйдет, я бы даже сказал – выскочит, ПОТОМУ ЧТО НАДО, А КАК НЕЗАМУЖНЕЙ-ТО?! И будет и дальше чувствовать меня, и понимать, что муж её – не её вторая половинка, но она будет замужем! БУДЕТ! Будет обманывать его и себя! И я в Бразилии, женясь на какой-нибудь фрау, буду жить с чувством неполноценности, которое с годами заглушу бытовухой и бренди, забыв навсегда свою единственную Кастрюлькину!» – с горькой досадой махал рукой Вася и наливал ещё по одной.
А дело в том, что Вася, узнав как-то случайно от друга Игоря про Шаль Тремуйль, у которой, в принципе, было много имён, увиденную им на полотне Флавицкого обречённой в каземате Косой Башни во время наводнения 21 сентября в 1777 году («Опять число «17»», – подумала Шурик содрогнувшись), он буквально потерял голову! долгое время он провёл в своей малюсенькой комнатушке, совершенно не покидая её, он ничего не ел и ни с кем не хотел разговаривать, никого не хотел видеть, только просиживал целыми днями на крыше, глядя куда-то мимо города и всё думал о чём-то своём с мрачным видом и потухшим взглядом, в общем, впал в то самое состояние, которое гложет всех влюблённых с Первого Дня Сотворения, и уже одно это было удивительно – Вася! влюбился! а уж после того, как узнали, что избранница его умерла двести лет назад и видел он её только на вымышленном портрете, так и вовсе решили, что и в самом деле, а не показать ли его доктору? и, тем не менее, с тех самых пор он исправно посещал могилу своей возлюбленной в Алексеевском равелине и даже носил ей цветы, молча отвергая всех иных, живых женщин, не замечая никого и храня верность своему вдовству, слепо веря в то, что принцесса Волдомирская и есть его единственная! Третья идея: Вася действительно мечтал уехать куда-нибудь в глухие, безлюдные места, где вокруг одни леса непроходимые да поля непересекаемые, построить там дом, посадить дерево и жить поживать без добра тамасного да идиотизма стада, но, как он и говорил Кате, сделать этого он не мог по вышеозначенной причине идейной, так и проживал он жизнь свою в Коммуналке «Х» на Моховой улице, нося пластмассовые цветы своей Алин, да попивая портвейнчик «Три топора», сиречь «777».
***
Трамвай со скрипом тряхануло на стыке рельсов, и Костя проснулся, огляделся, пытаясь понять, где он находится и как он сюда попал, потёр рукой лицо, приходя в себя, за окном проплывали серые пейзажи цветных домов, чёрные, грязные сугробы и ненужные лица промеж бесцветных машин и друг друга, в самом трамвае народа было мало, только две необъёмные тётки с авоськами перемывали кости какой-то общей знакомой, маленькая эмо-гёрл в сиреневых лосинах и с такой же сиреневой прядью чёлки, пронизанная дешёвым железом серёжек, и пьяный слесарь, парящий где-то в другом измерении, со злым, безучастным и отчаявшимся взглядом пустых глаз, Костя потянулся и встал с грязного, рваного сиденья, тут же противное, удушливое тепло электрической печки сменилось промозглостью и холодом, трамвай скрипнул, содрогнулся и остановился, с грохотом раскрыв двери, Костя поспешно вышел на улицу и тут же съёжился от пронизывающих сквозняков и сырости, он накинул на голову капюшон, но это едва ли помогло, какое-то одеревенение вдруг напало на него и мысли текли в голове вяло и неуклюже: он с трудом понимал, где он, зачем вышел и что вообще делать дальше, в голове болезненными картинками отзывались подробности прошедшей где-то у кого-то разгульной ночи, он стоял прямо посреди проезжей части и с недоумённым видом оглядывался по сторонам, пока гудок автомобиля, который чуть не налетел на него, не вывел Костю из оцепенения, заставив переместиться на тротуар, он снова огляделся, но так ничего и не понял. «Небо на асфальте, мама на асфальте, на ней панама и вечно весёлый и бухой папа!» – раздалось вдруг из кармана куртки, и Костя вздрогнул от неожиданности, не без труда ему удалось обнаружить переговорную машинку и выудить её из недр собственных карманов, Костя нажал кнопку и поднёс телефон к уху.