Седьмой крест

Зегерс Анна

Из полузакрытых глаз мужа на нее глянула безнадежная мука. Но фрау Бахман уже снова взялась за шитье. А когда она подняла голову, глаза мужа были закрыты.

– Да что с тобой? – спросила она. – Что с тобой?

– Ничего, – ответил муж.

Но как он сказал это! Словно жена спросила его: «Неужели у тебя ничего не осталось на свете?» – и он ответил ей правду – ничего.

– Отто, – сказала она, продолжая шить, – а может быть, все-таки что-то есть?

Но муж возразил беззвучным, спокойным голосом:

– Нет, нет, ничего. – И когда она, быстро подняв взор от шитья, взглянула ему в лицо, прямо в глаза, она поняла, что действительно – ничего. Все, что он когда-то имел, – погибло.

Жена почувствовала ледяной озноб. Она съежилась и села боком, словно вовсе это не муж ее сидел за столом, а… Она шила и шила; она ни о чем не думала, ни о чем не спрашивала, ведь ответ мог разрушить всю ее жизнь. И какую жизнь! Конечно, самую обыкновенную жизнь с обыкновенной борьбой за хлеб и детские чулки. Но и пылкую, смелую жизнь, полную горячего интереса ко всему, достойному интереса, а если прибавить к этому то, что обе они – и жена Бахмана, и жена Валлау – слыхали от своих отцов, когда были еще девочками с косичками и жили на одной улице… Не было ничего, что не встречало бы отклика в их четырех стенах – бои за десяти-, девяти– и восьмичасовой рабочий день; речи, которые прочитывались даже женщинам, пока они штопали поистине адские дыры на чулках; речи – от Бебеля до Либкнехта, от Либкнехта до Димитрова. Еще ваши деды, с гордостью рассказывали матери детям, сидели по тюрьмам за то, что участвовали в стачках и демонстрациях. Правда, в те времена за это еще не пытали и не убивали. Какой чистой была ее жизнь! И вот из-за одного-единственного вопроса, из-за одной мысли все идет насмарку, все погибло! Но от этой мысли никуда не уйдешь. Что с ее мужем? Фрау Бахман – простая женщина, она привязана к мужу; они когда-то были влюблены друг в друга, они прожили вместе долгие годы. Она, конечно, не такая, как фрау Валлау, та еще многому училась. Но этот мужчина у стола – вовсе не ее муж. Это непрошеный гость, чужой и страшный.

Откуда он пришел? Где он был так поздно? Он расстроен. Изменился он уже давно. С тех пор, как его вдруг освободили, изменился он. Она так радовалась и ликовала, а у него лицо было опустошенное и усталое. Разве ты хочешь, чтобы и с ним было то же, что с Валлау? Она чуть не крикнула: нет, нет! Но голос, гораздо более старый, чем она, и вместе с тем гораздо более юный, уже ответил: «Да, так было бы лучше». Я не могу выдержать выражения его лица, думала жена. И, точно услышав, муж встал, и подошел к окну, и остановился спиной к комнате, хотя ставни были закрыты.

Георг, наверно, проковылял уже мимо нескольких таких сараев, как тот, перед которым он наконец остановился. Внутри ничего не было, только груды ненужных ивовых корзин, пахнувших плесенью.

Теперь спать, решил Георг, больше ничего. Спать и не просыпаться. Заползая в угол, он толкнул нагроможденные друг на друга корзины, и они разъехались. Страх снова привел его в себя. Туман исчез. Лунный свет, тихий, как снег, падал через пустую дверную раму на вытоптанный земляной пол. Были отчетливо видны старые следы и свежие следы Георга.

Затем Георг действительно заснул. Может быть, он проспал всего две-три минуты. Ему приснилось, что он пришел к Лени. Он запустил пальцы в волосы Лени, они были густые и скрипучие. Он зарылся в них лицом и вдыхал их запах, чувствуя, что наконец-то все это не сон, а подлинная явь. Он обмотал ее волосы вокруг кисти, чтобы она не могла уйти от него. Он что-то толкнул ногой: зазвенели осколки. От ужаса он проснулся. Действительно, думал он, пораженный, так как наяву ни разу не вспоминал об этом, я тогда действительно что-то опрокинул – лампу. Немного хриплым был ее смех и ее голос, настойчиво уверявший его, как уверяют пьяные: «Это же к счастью, Георг, это принесет нам счастье».

В голове у него было ощущение такой острой, сосредоточенной боли, что он невольно ощупал голову, нет ли крови. О сне и думать нечего. А я был уверен, что в это время буду уже у нее… Как он ни напрягал свой мозг, он ничего не мог сообразить. Эта пустота в голове просто приводила его в отчаяние.

Вдали что-то мелькнуло – человек или животное; постепенно приближаясь и не становясь громче, шелестели короткие, легкие шаги. Георг быстро нагромоздил перед собой мешки, корзины. Бежать поздно. Кто-то заслонил вход: в сарае стало темно. Тень женщины, он разглядел подол юбки. Она тихо шепнула:

– Георг?

Георг чуть не вскрикнул. Крик застрял у него в горле.

– Георг, – снова повторила девушка, слегка разочарованно. Затем она села на пол перед дверью.

Георг видел ее полуботинки и толстые чулки и – между раздвинутых колен – юбку из грубой материи, на которой лежали ее руки. Его сердце стучало так громко, что ему казалось – вот она вскочит от этого стука. Но она прислушивалась к чему-то другому. Раздались уверенные шаги. Тогда она весело воскликнула:

– Георг!

Она сдвинула колени и одернула юбку. Георг увидел и ее лицо. Оно показалось ему необыкновенно прекрасным. Но какое лицо не будет прекрасным в этом свете и в ожидании любви?

Другой Георг вошел наклонившись и сейчас же сел с ней рядом.

– Ну, видишь, вот и ты, – сказал он и добавил, довольный: – А вот и я.

Она спокойно обняла его. Она прижалась лицом к его лицу, не целуя, может быть, даже без желания поцеловать. Они заговорили о чем-то так тихо, что Георг не мог их понять. Наконец другой Георг рассмеялся… Затем стало опять так тихо, что Георгу было слышно, как другой Георг водит рукой по ее волосам и по ее платью.

При этом он говорил:

– Моя любимая. – Он сказал также: – Ты для меня все.

Девушка сказала:

– Это же неправда.

Он крепко стал целовать ее. Корзины посыпались в разные стороны, кроме тех, которые Георг нагромоздил перед собой.

Девушка продолжала слегка изменившимся, более звонким голосом:

– Если бы ты знал, как я люблю тебя!

– Правда? – сказал другой Георг.

– Да, больше всего на свете. Пусти! – вдруг вскрикнула она. Другой Георг засмеялся. Девушка сказала сердито: – Нет, Георг, теперь уходи.

– Я сейчас уйду, – сказал другой Георг, – ты скоро совсем от меня избавишься.

– Как так? – спросила девушка.

– В следующем месяце я должен призываться.

– Ах, господи!

– Почему? Это не плохо. Наконец кончится вся эта маршировка каждый вечер, ни одной тебе минутки нет свободной.

– В армии-то тебя и будут муштровать.

– Ну, там другое дело. Там чувствуешь, что ты настоящий солдат, а это все игра в солдатики. Эльгер то же говорит. Слушай, скажи-ка, прошлой зимой ты не ходила с Эльгером в Гейдесгейм на танцы?

– А почему бы и нет? – ответила девушка. – Я же тебя еще не знала. И с ним было не так, как у нас теперь.