Седьмой круг ада
Шрифт:
– Но ведь вы рискуете, Николай Григорьевич! Я только не понимаю – зачем? – И вдруг его «осенило». – Нет, кажется, понимаю. Вы хотите иметь гарантию, что навсегда избавились от человека, грубо и безжалостно вторгшегося в вашу жизнь, в вашу семью, принесшего вам неприятности и позор. Извините, что называю вещи своими именами.
– Нет! – отрицательно покачал головой Щукин.
– Но тогда что вам до него?
– Я просто не хочу идти на поводу у чекистов, моя обязанность – разрушить их планы. Они талантливо разработали операцию по освобождению Кольцова, а мы должны им все это поломать. Кроме того, профессия контрразведчика обязывает
– Да. Кольцова вы не переоцениваете. Других таких в большевистской разведке нет.
– Увы, тут вы ошибаетесь. Как ошибался я.
Щукин откинулся на спинку кресла и какое-то время задумчиво смотрел на Татищева. Потом продолжил:
– Да-да. Наша ошибка, как и многих других, заключается в том, что мы недооцениваем большевиков. Мы с вами работаем в контрразведке со времен японской войны, у нас есть специальное образование, мы – профессионалы с многолетним опытом работы. А у Дзержинского? Тоже, представьте себе, работают профессионалы. Профессиональный революционер, поверьте мне, стоит нескольких профессиональных работников охранки. Эти люди многие годы провели в подполье и в ссылках. Они боролись против нас, против агентуры третьего управления – и зачастую побеждали. – Щукин усмехнулся. – Уваров рассказывал, что с ним несколько раз беседовал следователь по фамилии Отто. Граф, конечно, не мог знать, что собою представляет его собеседник. А между тем это удивительный человек. Мне приходилось с ним сталкиваться. У Эдуарда Морицевича Отто партийная кличка – Профессор. По крайней мере, я его знал под этой кличкой. В девятьсот пятом году он заведовал тайной динамитной лабораторией, снабжал бомбами рабочие дружины. Был схвачен. Вот тогда я с ним и познакомился. Но вскоре он бежал из-под ареста и возглавил подполье. Вновь был арестован и приговорен военно-полевым судом к смертной казни. Подготовил и совершил неслыханно дерзкий побег из одиночной камеры. И вот теперь такой человек работает в Петроградской Чека. Что вы скажете?
Татищев лишь вздохнул.
– Я хочу, чтобы хоть один такой человек ушел с нашего пути, – сказал Щукин.
– Пожалуй, вы правы, – согласился Татищев.
Когда полковник Щукин покинул кабинет, Татищев еще какое-то время неподвижно сидел за столом, вновь и вновь анализируя последние события. Пакеты, о которых шла речь, лежали в его сейфе, и он в любое мгновение мог предъявить их Верховному.
К радости его, ни в письме баронессы к сыну, ни в предложении об обмене Кольцова не оказалось и намека на причастность контрразведки, штабс-капитана Гордеева и капитана Селезнева к событиям, имевшим место в Петрограде.
О характере этих событий Татищев достаточно понял из тех строк письма баронессы, в которых она сообщала Врангелю, что на нее было совершено покушение, что в последний миг от верной смерти ее спасли чекисты и что покушавшиеся убиты… Это означало, что штабс-капитан Гордеев, не использовав тот самый последний миг, погиб и, значит, для него, Татищева, уже не опасен. Судя по всему, ничего не знал о миссии Гордеева и подпоручик Уваров. Все это настраивало
На улице Никольской, между двумя массивными каменными домами, стоял легкий, почти игрушечный павильон с большими окнами – «Фотография Саммера». Саммер с начала революции находился в Париже и успел там уже прославиться своими фотопортретами, но прежняя вывеска сохранилась: название фирмы гарантировало качество работ!
Красильников деловито поднялся по деревянным ступеням в просторный, переполненный солнцем павильон с холщовыми задниками на стенах, изображавшими закатное море и пальмы.
У большого трюмо готовились к съемке дама и офицер: дама взбивала перед зеркалом и без того пышную прическу, офицер поправлял безукоризненный пробор. За ними терпеливо наблюдал высокий черноволосый парень, стоящий возле громоздкого деревянного ящика-фотоаппарата.
– Фотографироваться? – Парень окинул Красильникова удивленным взглядом.
Не без удивления посмотрел на Семена Алексеевича и офицер, с усмешкой показывая на него глазами своей даме.
– Мне бы увидеть хозяина. Есть дело к нему.
– Это можно… – Молодой фотограф нырнул в маленькую, почти неприметную дверь. И сразу вернулся. Вслед за ним вышел плотный, кряжистый человек с коричневыми от въевшегося фиксажа пальцами. Небольшие глаза, мясистые губы и нос, твердый, несколько выдвинутый подбородок – все обычно, заурядно, повторяемо. По этой его тяжеловесной неприметности Красильников безошибочно узнал человека, о котором ему говорили в Симферополе.
– Еще с до войны у меня сохранилась партия фотопластинок. Хочу предложить их вам, – сказал Красильников.
– С какого года они у вас хранятся?
– С шестнадцатого. Если интересуетесь, уступлю недорого.
– Скорее всего они уже пришли в негодность, но это легко проверить. – Пароль и отзыв совпали полностью, однако на лице хозяина ничего не отразилось. Буднично и без особого интереса он предложил: – Прошу, обсудим ваше предложение.
Они вошли в полутемную, освещенную красным фонарем комнату с узкими столами, уставленными ванночками с растворами. Хозяин вопросительно посмотрел на Красильникова.
– Я – от Кузьмы Николаевича, – вздохнул Красильников, больше всего боясь, что ему могут не поверить. – Он на свою ответственность рискнул связать меня с вами. Кузьма Николаевич знает, чем я был занят в Севастополе, и понял: мне без вашей помощи никак не обойтись! – Красильников виновато развел руками. – Придется рассказать вам многое…
Хозяин слушал его внимательно, ни разу не перебил. Он и после того, как Красильников закончил свой рассказ, еще долго сидел молча, размышляя. Но лицо его постепенно оттаяло.
– Бондаренко! – сказал он, протягивая руку. И, когда познакомились, продолжал: – Да, браток, задал ты мне задачку… Если приговор Кольцову вынесен и утвержден…
– Времени на долгие думки не осталось, – глухо сказал Красильников. – Его, может, уже завтра утром на расстрел поведут…
– Я понимаю тебя, товарищ Семен, – все таким же ровным голосом сказал Бондаренко. – Пойми и ты. Если ради Кольцова я даже пожертвую товарищами и собой, от этого мало что изменится. А я жертв таких приносить не вправе: мы здесь для того, чтобы в нужный момент стать надежными помощниками… ну, скажем так, одному человеку.