Седьмой патрон
Шрифт:
— Поторопимся, братик, — говорила Катя, собирая посуду. — Парит, облака с красным отливом, и чайки садятся на воду. Не навалилась бы гроза, а нам верст пять грести.
— Сам знаю, — отмахнулся я. Не выношу, когда под руку указывают.
Понимаю, почему Катя заспешила. Свидание у нее вечером с Димой Красильниковым. Архангельские девчонки, они на одну колодку; только и свету, что моряки — штаны-клеш, бескозырки с якорями. Впрочем, Дима парень дельный. Ничего, что в комитете, не из задавак и горлопанов, каких развелось, хоть
Не успели мы сложить в карбас пожитки, прибежала Нюшка: глаза круглые, косички трясутся. Выпалила, запыхавшись:
— Серега, Катя, в кустах-то… Консервы, хлеб прямо ковригами! Ага, костер жгут! Шестеро парней или мужчин, наверное.
Хм, кому, интересно, в Архангельске на паек хлеб отваливают ковригами? Надо глянуть.
Катя встревожилась:
— Отчалим, Сережа? Погода, смотри, меняется…
Я не проронил ни звука, — знай, мол, женщина, свое место, — и она пошла с нами, трусиха.
Нюшка скакала впереди. И остановилась, прижимаясь ко мне. Я ее погладил по голове, успокаивая.
Вправду, за кустами костер на прогалине. Головни чуть тлеют, Люди… Прячутся?.. Стало не по себе. Уголок глухой, а люди — черт их знает, кто такие!
Долговязый, узкоплечий парень, стоявший к нам спиной, обернулся.
— А, соседи… Ну, чего надо, пики-козыри?
Он двинулся нам навстречу, держа руки в карманах, выставляя острые локти. Походка развинченная, кучерявые белесые волосья густы, словно овчина, и свисает на узкий лоб путаным чубом.
— Ежели мы бакарицкие, грузчики, то и гульнуть нельзя? По восемнадцать часов в сутки ломим с самого начала навигации… Мало? Начальство вот ценит, спиртишнику по банке на брата оставило… Что-о? — ощерился он, показывая мелкие зубы. — Что? Кому мешаем, пики-козыри? Выпили по маленькой. Все путем, все ладом. Пьяных нет.
Катя дергала сзади за рубаху: идем, Серега. Нюшка жалась, сунув в рот палец, прячась за меня.
Я медлил. Темнит кучерявый! Дурней себя ищет! Грузчики с Бакарицы! Портовики! Так какого же дьявола на Хабарку забрались? Ближе места не нашлось?
В кустах, в тени, валяются вповалку… Упились, черти!
— Гуляли? — спросил я парня. Нарочно тихо.
— Угу… — Он швыркнул носом. Все еще прикидывается, но глаза бегают.
— Плясали?
Парень смешался, выдернул руки из карманов.
— А чего? И плясали!
— Топали?
— Топали! — буркнул он. Лоб его наморщился, мутные глазки запомаргивали.
— Оно и видно: топали, — произнес я громче и со значением. — Сто верст пешком, не меньше! Так уплясались — пятки из лаптей наружу.
У всех, кто валялся в кустах, обувь пыльная, разбитая. На одном и точно — лапти с грязными онучами.
— А… а… — парень заикался: здорово я его уел.
Вот теперь можно спокойно уйти. А то… Темнит, дурней себя нашел!
Но из кустов выступил бородатый человек, и настал мой черед
— Здравствуйте, — первой нашлась Нюшка и поздоровалась.
— Здравствуй, птичка-невеличка, — улыбнулся ей человек, кивнул мне и учтиво, я бы сказал, галантно поклонился Кате. — Прошу вас. Не обращайте на Петруху внимания: опустился, да и всегда не отличался манерами. Извините его, сударыня. Не говорю: «товарищ» — чересчур верноподданно, вы не находите? «Барышня» — пошло, «гражданка» — отдает милицейской кутузкой…
Ну, дядя, ты даешь! «Сударыня», — эк ведь расшаркался!
Лицо у него смуглое, с резкими мужественными чертами. Борода иссиня-черная и черные — вразлет — брови.
— Будьте гостями, прошу ближе к костру. У нас попросту, без церемоний.
Защемив зубами цигарку, он щурился от махорочного дыма и стругал палочку.
Нож… Воззрился я и будто оцепенел: кортик, всамделишный морской! Эх, мне бы такой…
— Нравится? — дядька выдавил безгубым ртом усмешку, скорее добродушную, чем обидно снисходительную, и подкинул кортик на ладони: лезвие сверкает, слепит, как молния, рукоять из слоновой кости с золотом.
Короткий взмах — клинок блеснул летуче и вонзился сзади меня в пенек, выступавший над высокой, в пестрых цветах, травой.
Я только сглотнул и бросился к пню. Трепеща, вытащил нож из трухлявой древесины. Кортик был благородно тяжел, сталь его украшала гравировка. «Верность и честь», — успел я прочитать на клинке старинную вязь и вернул кортик хозяину.
— Вижу, нравится! — черные, точно уголь, глаза владельца кортика светились усмешливо. — Подарил бы, но…
Долговязый Петруха глумливо хихикнул и пояснил:
— Но дорог он дяде Васе, как память! Понимаешь? Осколочек былого!
Опять я сглотнул. Как не понять? Я бы тоже ни в жизнь с кортиком не расстался.
— А ты… — дядя Вася кольнул Петруху взглядом вприщур. — Бери топор и марш за дровами! — И обратился ко мне, сказал доверительно: — Хлеб, консервы, конечно, не из пайка.
Шло от него ощущение уверенной в себе силы. Подобным ему людям подчиняешься, незаметно для себя попадаешь под их влияние. Опрятная косоворотка, перехваченная ремнем, суконные брюки, заправленные в сапоги, — и внешне он не то, что Петруха, которого будто корова жевала, до того обтерхан, затаскан. Не думаю, что бородач простой грузчик, а что верховодит компанией — вне сомнений.
Дело не в кортике. Мало ли что оседает б народе по нынешним временам? Наш сосед, Прокопий Ерофеевич, на табак у солдата генеральские штаны выменял и, пьяненький, скандалил, что наша ива ему гряды застит. Нет, не походил он на генерала, как ни выставлялся красными лампасами!
Про себя я делил людей на тех, кого бы взял в команду своей «Испаньолы» и кого бы не пустил на палубу ногой. Бородач подходил. Даже в боцманы. Он держал бы команду в руках. Я вздохнул украдкой: да и меня, пожалуй.