Сегодня и вчера. Книга стихов

Слуцкий Борис Абрамович

2

Русские имена у греков, Русские фамилии у болгар. В тени платанов, в тени орехов Нас охранял, нам помогал Общий для островов Курильских И для Эгейских островов Четко написанный кириллицей Дымно-багровый, цвета костров, Давний-давний, древний-древний, Пахнущий деревом, деревней, Православной олифой икон — Нашей общности старый закон. Скажем, шофер въезжает в Софию, Проехав тысячу заграниц. Сразу его обступает стихия: С вывесок, с газетных страниц, В возгласах любого прохожего, Стихия родного, очень похожего, Точнее, двоюродного языка. И даль уже не так далека, И хочется замешаться в толпу И каждому, словно личному другу, Даже буржую, даже попу, Долго и смачно трясти руку. Но справа и слева заводы гудят, Напоминая снова и снова Русское слово «пролетариат», Коммунизм (тоже русское слово). И классовой битвы крутые законы Становятся сразу намного ясней: Рабочего братства юные корни Крепче братства словесных корней.

3

Нет, не совладать плечам покатым С

нашими, крутыми от труда. Со святою злобою к богатым По Европе мы прошли тогда. Радио вещало гласом медным. Это не забыто до сих пор, Как оно сказало: «Счастье — бедным! А богатым — горе и позор!» В замки в графские врывались парты, Заливались школьные звонки, И писали мелом правду партии На огромных досках батраки. И писали так: «Земля — крестьянам! Вся: поместья, инвентарь, поля!» И по всем освобожденным странам Отходила к беднякам земля. Плыл Октябрь на лодках по Дунаю. Шел в горах, бронею грохоча, Красные знамена поднимая, Кривду подминая и топча.

4

Над входом — Краткое объявление: «Народом Данное помещение Для всех буржуев Окрестных мест. Свобода, справедливость, месть!» Крутые яйца Буржуи жрали, Как на вокзале, В транзитном зале. В подвале тесно и — жара. Хрустит яичная кожура! Буржуи ждали Прихода судей, Решенья судеб И в нервном зуде Чесались, словно Им всем невмочь. И жрали ровно Два дня и ночь. Их партизаны Не обижали, Следили, чтобы Не убежали. Давали воду И сигареты И заставляли Читать газеты. А те в молчанье Статьям внимали, Потом в отчаянье Руки ломали. Все понимали Как полагается И снова жрали Крутые яйца. Потом из центра Пришла бумажка С политоценкой Этой промашки: «Буржуазию Города Плевны Немедля выпустить Из плена!» И, яйца на ходу свежуя, Рванулись по домам буржуи.

Танки

Это было время танков. Года три. Немного больше. Танки вышли из Берлина И пошли сначала в Польшу. Танки вырвались на волю, Вышли на большую сцену, Танки распахали поле, Танки распахнули стены. Три или четыре года, Может, пять, по точной справке, Танки делали погоду И — пошли на переплавку. Конница держалась дольше, И подков державный цокот, Замерший все в той же Польше, В древнем мире начал цокать. Ну, а танки продержались Очень мало. Очень скромно. Полторы войны сражались И… своим же ходом — в домны.

«Я говорил от имени России…»

Я говорил от имени России, Ее уполномочен правотой, Чтоб излагать с достойной прямотой Ее приказов формулы простые. Я был политработником. Три года: Сорок второй и два еще потом. Политработа — трудная работа. Работали ее таким путем: Стою перед шеренгами неплотными, Рассеянными час назад в бою, Перед голодными, перед холодными. Голодный и холодный — так! Стою. Им хлеб не выдан, им патрон недодано, Который день поспать им не дают. И я напоминаю им про Родину. Молчат. Поют. И в новый бой идут. Все то, что в письмах им писали Из дому, Все то, что в песнях с их судьбой сплелось, Все это снова, заново и сызнова Коротким словом — Родина — звалось. Я этот день. Воспоминанье это, Как справку, собираюсь предъявить Затем, чтоб в новой должности — поэта От имени России говорить.

Памятник

Дивизия лезла на гребень горы По мерзлому, мертвому, мокрому камню, Но вышло, что та высота высока мне. И пал я тогда. И затих до поры. Солдаты сыскали мой прах по весне, Сказали, что снова я Родине нужен, Что славное дело, почетная служба, Большая задача поручена мне. — Да я уже с пылью подножной смешался! Да я уж травой придорожной пророс! — Вставай, поднимайся! — Я встал и поднялся. И скульптор размеры на камень нанес. Гримасу лица, искаженного криком, Расправил ударом резца ножевым. Я умер простым, а поднялся великим. И стал я гранитным, а был я живым. Расту из хребта, как вершина хребта. И выше вершин над землей вырастаю. И ниже меня остается крутая, не взятая мною в бою высота. Здесь скалы от имени камня стоят. Здесь сокол от имени неба летает. Но выше поставлен пехотный солдат, Который Советский Союз представляет. От имени Родины здесь я стою И кутаю тучей ушанку свою! Отсюда мне ясные дали видны — Просторы освобожденной страны, Где графские земли вручал батракам я, Где тюрьмы раскрыл, где голодных кормил, Где в скалах не сыщется малого камня, Которого б кровью своей не кропил. Стою над землей как пример и маяк. И в этом посмертная служба моя.

1945 год

На что похожи рельсы, взрывом скрученные, Весь облик смерти, смутный, как гаданье. И города, большой войной измученные — Ее тремя или пятью годами? Не хочется уподоблять и сравнивать Развалины, осколки и руины, А хочется расчищать, разравнивать И Белоруссию и Украину. Среди иных годов многозаботных, Словами и работами заполненных, Год сорок пятый навсегда запомнился, Как год-воскресник Или год-субботник. Усталые работали без устали. Голодные, как сытые, трудились. И ложкою не проверяя: густо ли? — Без ропота за пшенный суп садились. Из всех камней, хрустевших пол ногами, Сперва дворцы, потом дома построили, А из осколков, певших под ногами, Отплавили и раскатали кровли. На пепелище каждом и пожарище Разбили сад или бульвар цветочный. И мирным выражением «пожалуйста» Сменилось фронтовое слово «точно». А кителя и всю обмундировку: И шинеля, и клеши, и бушлаты — Портные переушивали ловко: Войну кроили миру на заплаты. И постепенно замазывались трещины, Разглаживались крепкие морщины, И постепенно хорошели женщины, И веселели хмурые мужчины.

Засуха

Лето сорок шестого года. Третий месяц жара, погода. Я в армейской больнице лежу И на палые листья гляжу. Листья желтые, листья палые Ранним летом сулят беду. По палате, словно по палубе Я, пошатываясь, бреду. Душно мне. Тошно мне. Жарко мне. Рань, рассвет, а такая жара! За спиною шлепанцев шарканье, У окна вся палата с утра. Вся палата, вся больница, Неумыта, нага, боса, У окна спозаранку толпится, Молча смотрит на небеса. Вся палата, вся больница, Вся моя большая земля За свои посевы боится И жалеет свои поля. А жара — все жарче. Нет мочи. Накаляется листьев медь. Словно в танке танкисты, молча Принимают. колосья смерть. Реки, Гитлеру путь преграждавшие, Обнажают песчаное дно. Камыши, партизан укрывавшие, Погибают с водой заодно. …Кавалеры ордена Славы, Украшающего халат, На жару не находят управы, Но такие слова говорят: — Эта самая подлая засуха Не сильней, не могучее нас, Сапоги вытиравших насухо О знамена врагов не раз. Листья желтые, листья палые, Не засыпать вам нашей земли! Отходили мы, отступали мы, А, глядишь, до Берлина дошли. Так, волнуясь и угрожая, Мы за утренней пайкой идем. Прошлогоднего урожая Караваи в руки берем. Режем, гладим, пробуем, трогаем Черный хлеб, милый хлеб, а потом Возвращаемся той же дорогой, Чтоб стоять перед тем же окном.

Память

Я носил ордена. После — планки носил. После — просто следы этих планок носил, А потом гимнастерку до дыр износил И надел заурядный пиджак. А вдова Ковалева все помнит о нем, И дорожки от слез — это память о нем, Столько лет не забудет никак! И не надо ходить. И нельзя не пойти. Я иду. Покупаю букет по пути. Ковалева Мария Петровна, вдова, Говорит мне у входа слова. Ковалевой Марии Петровне в ответ Говорю на пороге: — Привет! — Я сажусь, постаравшись, к портрету спиной, Но бессменно висит надо мной Муж Марии Петровны, Мой друг Ковалев, Не убитый еще, жив-здоров. В глянцевитый стакан наливается чай. А потом выпивается чай. Невзначай. Я сижу за столом, Я в глаза ей смотрю, Я пристойно шучу и острю. Я советы толково и веско даю — У двух глаз, У двух бездн на краю. И, утешив Марию Петровну как мог, Ухожу за порог.

Баня

Вы не были в районной бане В периферийном городке? Там шайки с профилем кабаньим И плеск, как летом на реке. Там ордена сдают вахтерам, Зато приносят в мыльный зал Рубцы и шрамы — те, которым Я лично больше б доверял. Там двое одноруких спины Один другому бодро трут. Там тело всякого мужчины Исчеркали война и труд. Там по рисунку каждой травмы Читаю каждый вторник я Без лести и обмана драмы Или романы без вранья. Там на груди своей широкой Из дальних плаваний матрос Лиловые татуировки В наш сухопутный край занес. Там я, волнуясь и ликуя, Читал, забыв о кипятке: «Мы не оставим мать родную!» — У партизана на руке. Там слышен визг и хохот женский За деревянною стеной. Там чувство острого блаженства Переживается в парной. Там рассуждают о футболе. Там с поднятою головой Несет портной свои мозоли, Свои ожоги — горновой. Но бедствий и сражений годы Согнуть и сгорбить не смогли Ширококостную породу Сынов моей большой земли. Вы не были в раю районном, Что меж кино и стадионом? В той бане парились иль нет? Там два рубля любой билет.