Сегодня – позавчера
Шрифт:
— А-а, тогда договорились. А вот и вот и восстановительный.
Это были ж.д. войска. Те же путейцы, но в форме и с оружием. Работали ловко, споро, быстро. Залюбуешься. Как себе домой делали. Всё закончилось. Я доковылял до станции. Сел на лавку в тени каштана. Силы меня покинули. Закурил, закрыв глаза. Надо было идти в госпиталь, но сил у меня не оказалось. Так и сидел.
— Товарищ старшина, вам плохо?
— Нормально, Екатерина. Виктор я. Иванович, если угодно. Что ты? — я открыл глаза. Только сейчас пригляделся к ней. А ведь она молода,
— Я глянула — ноги вы совсем разбили о щебень.
И я глянул. И правда. Больничные тапки были изорваны в хлам, на ступнях — коричневые корки ссохшийся крови.
— Не надо на «вы», Екатерина. Мне неприятно будет тебя на «вы» называть, как старую учительницу. Ты же моложе меня. А ноги — заживут ноги.
Екатерина кивнула:
— Это сын мой, сапоги я ему сказала принесть. Померяй, может, подойдут? Это мужа моего.
— А мужу уже не нужны? Сапоги-то справные, я погляжу.
— А нет больше мужа.
— Что так?
— В прошлую зиму ещё не стало. Они с отцом моим зимнюю рыбалку любили. Но выпить любили больше. Особо — на рыбалке. Вот оба под лёд и провалились. Утопли оба. Осталась я и вдовой, и сиротой.
— Да, печально. Прости.
— Да, причём тут ты? Примерь. А нога не гнётся? Васька, воды принеси, кровь смыть. Да теплой найди.
Пацана как ветром сдуло. Пока его ждали, Катя рассказывала о своей незамысловатой жизни. Жила теперь одна, с двумя детьми: сын, Васька, и дочь пяти лет. Тяжело было. Очень благодарила меня. Оказывается, в это время должность бригадира пути — это о-го-го! Теперь полегче будет детей поднять. Легонько намекнула на виды на меня.
— Женат я, Катерина. Сын у меня ровесник твоему. Далеко они. Не знаю, увижу ли когда?
Вернулся Васька. Нёс большое брезентовое ведро. Катя села передо мной на корточки. Васька лил горячую воду (где только взял?), Катя мыла мне ноги. А-афигеть, я и не думал, что действие подобное может вызвать в душе моей такую бурю эмоций! Это было чудовищно возбуждающе, восхитительно. Настолько сокровенно, интимно. Ё-моё! Прости меня, любимая!
Отерев ноги каким-то полотенцем, Катя завернула ноги, как куклу в портянки, надела сапоги.
— Ну, как?
— В самый раз.
— Ты очень похож на моего мужа, даже размер ноги совпал. Пойдём, я провожу тебя.
— А работа?
— Так, мужики наши приехали. Их хоть и в армию забрали, но они служат все здесь же. Только некоторые попали на бронепоезд. Вот когда паровозоремонтный ещё один бронепоезд построит, часть из них с ним на фронт уйдёт.
Она поднырнула мне под руку, навалила на себя часть моего веса (я не сильно сопротивлялся) и мы так вот, фактически обнявшись, пошли дворами в сторону госпиталя. Разговаривая всю дорогу ни о чём. Мне было хорошо и приятно.
Утреннее солнце уже вовсю пригревало. На деревьях тихо шелестела пыльная листва. Где-то за деревьями садов-подворьев гудели паровозы, грохотали составы, а тут было тихо и как-то мирно, птички пели, будто и войны нет.
Катя больше не волокла меня, я сам нормально стал идти, но она не отстранилась, наоборот, как-то скромно, стыдливо, прижималась ко мне тёплым мягким телом, будоража и волнуя.
Но вот и госпиталь. Катя сразу как-то напряглась, отстранилась. Я остановился, видимо пришла пора прощаться. Она стояла напротив меня с пунцовыми щеками, опустив голову, нервно теребя платок в руках.
— Как мне рассчитаться с тобой, Катерина, за доброту твою, подарок твой?
Она быстро глянула на меня тоскливо-томным взглядом. Но промолчала. Я тоже молчал. Нечего тут сказать. Всё понимаю, уже не «вьюноша восторженный», но не могу. Она пару раз порывалась что-то сказать, вздыхала тяжело, но лишь опять вздыхала. А я не помогал. Потом она усмехнулась, зыркнула на меня лисьим взглядом, какой я видел у её сына, с искринкой:
— Должен будешь.
Я тоже усмехнулся. Ну-ну.
— Поправишься, может, в гости заглянешь. Без мужской руки хозяйство совсем захерело.
— Совсем плохо?
— Да, почитай, полтора года без мужика-то. Петли — и то смазать не кому.
— И сосед не заглянет, не поможет?
Взгляд Екатерины вдруг стал обжигающе ледяным. Она резко развернулась, пошла, вся сжатая, как взведённая пружина.
— Прости! — вполголоса буркнул я. Так жестоко, но так будет лучше. Я тоже развернулся и пошел в госпиталь. Откуда мне было знать, что она стоит, сейчас и, сквозь слёзы, смотрит мне в спину, кусая губы.
Как же всё-таки восхитительно пахнут свежие, только с грядки, огурцы, зелёный лук, укроп, петрушка. Обычная больничная еда с ними полностью преображается, имея совсем иной вкус, намного лучший. Я украдкой смотрел на завистливые физиономии соседей по палате. Они только поступили — вчера разгрузили санитарный поезд. Они были далеко от дома, как и я, в принципе. Но ко мне, неожиданно для меня, пришла Катя и принесла эти овощи и зелень.
Она старательно отводила глаза, я же стремился поймать её взгляд, заглянуть через её очи в душу, понять. Она же, потупившись, сокрушалась, что ягода совсем отошла, что яблок ранних пород в её саду нет.
— Ну, ничего. Скоро поспеют яблоки. На одном дереве уже наливаться стали. Бока уже желтеют.
Она рассказывала о работе, детях, соседях, жизни города. Её трёп меня умилял. Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Вот и нам сообщили, что пора бы и закругляться.
— Пойдём, я провожу тебя.
Одна беда — портянки одной рукой не намотаешь. И снова Катя бережно и аккуратно запеленала мои ноги, обула сапоги. Соседи по палате пялились на всё это действо, даже не дыша.