Сегодня – позавчера
Шрифт:
На душе тихо, но тоскливо — скучаю по своим любимым. Жене, сыну. Увижу ли я их? Как они там? Я ведь, там, погиб. Поди, схоронили. Все глаза уже выплакали. Как они будут без меня? Ох, херово-то как. Чем больше думал о них, тем тоскливее становилось. Места себе не находил. Метался по парку до заката, сторонясь людей — общаться ни с кем не мог. Скорее бы на фронт, что ли. Уж убьют, мучиться перестану.
Ночь опять был налёт. Разбудила воздушная тревога. Повыбежали, кто мог, на улицу, попрятались в щелях. Дело было уже к утру, посвежело. В одной пижаме, да спросонья, казалось холодно. Аж трясло. Сдерживался, как мог — подумают — боится старшина Кузьмин. А этого нельзя допустить никак. Авторитет надо блюсти.
Я, расталкивая людей, выбрался из щели.
— Куды, окаянный!? Убьют жа!
— Убили уже, — буркнул я в ответ.
Шел без цели, просто, чтобы согреться. Подошёл к полуторке, заглянул в кабину. Во! Фуфайка! Еще тёплая — видимо водитель ею укрывался. А спал в кабине. Во, как в ней тепло! С трудом, одна рука в гипсе, нога не гнётся почти, накинул на плечи ватник, залез в машину. Пригрелся и уснул. Просыпался только от разрывов бомб, но тут же засыпал опять.
— Э, болящий! Вылазь!
— А?!
— Вылазь, грю! Ехать надо.
— Поехали.
— Без тебя. Тут дохтур едить. Вылазь.
— Куда поедешь?
— На вокзал, знамо куда. Людишек бомбами побило, за ними поедем.
— Я с вами.
— Да куда тебе! Самого таскать надо. По макушку в бинтах, всё туда же. Вылазь, грю!
Я вылез. Обошел машину. Задний борт был открыт. Кое-как влез в кузов. Сел на доску-лавку, перекинутою меж бортами. В кузове лежали носилки. Подошли люди. Натан, судя по голосу, сел в кабину. В кузов запрыгнули двое медсестричек.
— Ой! — взвизгнули они. — Кузьмин! Вы что тут делаете?
— Тише, девчонки! С вами еду. Можа помогу чем.
— Да, на кой ты нам?! Раненных таскать? Самого хоть таскай! Только место занимаешь.
— Да, я только туда. Обратно своим ходом.
Девчонки прыснули.
— Каким своим ходом? Ты тут-то еле ковыляешь! Да и кто тебе позволял покидать госпиталь?
— Девчонки, не сдавайте! Не могу я больше на одном месте. Как птица в клетке.
— Ладно, птица. Раз птица — петь будешь. Умеешь?
— Нет.
— Тогда, извини. Натан Аронович!
— Умею, умею. Только я не певец. Даже не певун. Скорее выпевун.
— Ната…!
— Ладно, ладно! Согласен! Что же вам спеть? Ну, давай вот это:
Идти во мгле туда, где свет Ни сил не веры больше нет Ты берег, призрак в море лжи На самом дне я, но я жив! Взошли в душе моей кусты Вот всё, чего добилась ты. Но, если ты простишь обман, Я знаю, — светом станет тьма! Стрелы слова — не отпускай моей руки, Фразы в ветра — не бросай! Стрелы слова — вера моя, мои грехи, Крик небесам: не бросай! Я солью был в твоих слезах Тоскою жил в твоих глазах Я знаю — нет пути назад Я предавал, не веря в ад. Сожгли в душе моей кусты Любовь — зола, надежда — дым Закрыв глаза, на самый край Без сожаленья брошу рай! Стрелы слова — не отпускай моей руки, Фразы в ветра — не бросай! Стрелы слова — вера моя, мои грехи, Крик небесам: не бросай!Девчонки были впечатлены. Так и сидели, выпав из реальности.
— Красиво как!
— Сам сочинил?
— Да вы что! Мне такого не дано. Слышал просто. Сейчас вспомнил.
— А кто сочинил?
— Дашь слова переписать?
Что им сказать. Что это группа «Плазма»?
— Нет, не дам. Песня очень старая, наверно дореволюционная. Слышали: рай, ад, душа? Как ваш комсорг отнесётся к этим устаревшим и вредным понятиям?
— Я и есть комсорг, — ответила одна.
«Опа! Вляпался в жир ногами».
— Но, мне очень понравилось. Хотя, наверное, да. Слова переписывать не будем. Так запомним. Я солью был в твоих слезах, тоскою жил в твоих глазах…
— Давай ещё!
— А долго ехать? Станция, вроде, рядом была.
— Рядом. Но объезжаем. Там дорогу разворотило. Коротенькую спой, — почти приказала одна, та, что комсорг.
— Ну, пожалуйста! — взмолилась другая.
— Ладно. Коротенькую, забавную. Островского читали? «Отчего люди не летают как птицы?»:
Отчего люди не летают как птицы? Оттого, что отрастили большие ягодицы, Оттого, что не лётная погода, Оттого, что ползать нынче мода! Люди, люди, люди не летают! Люди, люди, люди не летают!А вот творчество Шнура комсомолкам не понравилось.
— Почему это не летают? Многие летают. Лётчиков сейчас много.
Они были возмущены. Наверное, они слишком хорошие, эти девчонки. Открытые, наивные, искренние. А вот нас, крайне циничное поколение, двести раз обманутое, сотни раз кинутое, потерявшее всякие идеалы, эти песенки забавляли.
На станции был форменный хаос. Что-то горело, всюду бегали люди. Что где, понять было решительно невозможно. Но Аароныч с медсестрами, похватав носилки, рванули куда-то. Я за ними. Куда там! Пока я ковылял, чуть не сбиваемый с ног бегающими, как в безумии, людьми, их и след простыл. Я же вышел на станционные пути.
Бог ты мой! Это что такое? Это что за рельсы такие? Я и не видел таких ни разу. Низенькие, тонкие, шпалы в путь лежат редко, балласт зарос сплошь травой. А-афигеть! Да и рельсы короткие — 12,5 метров поди, а может короче. А мы 25-метровые Р-65 в ручную меняли. А в них в каждом метре те самые 65 кило и есть. Только хребты трещат, да лома гнуться. А эти соломинки и голыми руками можно менять. Как в страну Лилипутию попал: подкладочки, накладочки — меленькие.
Шипя перегретым паром, как гигантские паровые утюги, паровозы пытались растащить свалку составов со станции. Подойдя ближе, увидел неприглядную картину: горящие, исковерканные вагоны, сброшенные с путей, огромную воронку, перегнутые рельсы, тянущиеся в небо, тела людей всюду, в разной степени сохранности. И суета. И тушили, и растаскивали, уносили раненных, оттаскивали погибших. А с другой стороны воронки орал белугою какой-то хмырь в тёмном мундире, не то чёрном, не то темно-синем, в фуражке с красным верхом, на стайку перепуганных бабёнок с путейским инструментом в руках. Те в слезы ревели.