Сегодня – позавчера
Шрифт:
С завода поехали к Натану, с ним вместе — за Марией Фёдоровной. А с ней — на швейную фабрику. Там я её устроил на работу. И не просто швеёй, а дизайнером военной формы и экипировки. Да, тогда таких названий профессий не было, но профессия была. Только называлась иначе — ведущий мастер-технолог конструкторского отдела. В моём присутствии ей выписали ордер на комнату в общежитии ИТР. Я прошерстил отдел снабжения, придав грозными бумагами ускорение в получении, вернее, добычи материала. Особенно меня интересовало камуфляжное направление. Добился увязки этой фабрики и фабрики нетканых материалов для пошива ватных бушлатов (фуфаек) и ватных штанов.
Потом с Мишей, сыном Марии Фёдоровны ездили в военкомат. Сделали его беженцем со Смоленщины, потерявшего документы. Прибавили возраста, и пошёл Михаил, по новым данным Перунов (моя придумка — в честь Перуна, славянского бога войны), проходить комиссию. Потом поступит на службу в 1 стр. роту ОИБ. То есть, ко мне лично. Я его научу Родину любить!
Вечером, на этот раз не с пустыми руками, приехал к Катерине. Пришлось покататься по городу и оставить в магазинах приличную часть своего денежного содержания. Ивана отпустил до утра. Ещё вечером решил — последний раз. Долг отдан.
Утром, проезжая мимо церкви, любуясь древними стенами, спросил Ивана:
— А церковь работает?
— Да. Работает. Вишь — народ на утреню собирается.
— Давай подъедим. Душа просит.
Водитель очень удивился, но перечить не стал.
Я отстоял всю службу, подошёл к бородатому священнику.
— Благослови, отец, на ратный труд!
— Крещён ли ты?
— Крещен был в детстве. Только креста на мне нет. А у вас могу купить?
— Да, воин Христа, можешь. Вот там. Исповедуйся, причастись, а потом подходи, побеседуем.
То, что было — меня не устроило. Оловянные крестики были очень маленькие.
— Мне веру свою скрывать стыдно. Крест на меня тяжкий лёг и его отображение должно соответствовать. Я большой и буйный. И цепь должна быть прочной, а не эти шнурки. Чтобы и я — пополам, а цепь — цела.
Монашка в испуге глянула на меня, убежала. Я сплюнул в сердцах.
— Не плюй в храме, — окоротил меня бородач заморышевого вида в чёрной рясе (или как у них спецовки называются). — Гордыня — тяжкий грех.
— Кто говорит о гордыне? Мои требования к символам веры не от самомнения, а от необходимости. На войну я собираюсь, там это необходимо — и цепь прочная и крест заметный. А гордыня и гордость — две большие разницы. Человек без гордости и не человек, а тварь дрожащая. Бог создал человека в помощь себе, потому негоже нам червям уподобляться.
— Да кто ты такой, чтобы о вере судить?
— Тот, кто гордость и мужество имеет за неё постоять перед врагом человеческим, не дать погасить божий свет в душах. А вот ты кто, бараном прикинувшийся? Отойди от меня, от греха. Не к тебе я пришел. Иди, замаливай несуществующие грехи, не мешай.
Я отвернулся. И что он так задел меня? Раб божий. В натуре — раб. Ну, уж нет, то не про нас. Мы не рабы!
И вдруг я понял, что так угнетало меня всю жизнь, что так понравилось в этом времени — дерзость души у предков, а у нас? Рабская покорность. Смерились с ней в умах, но не в душах. Болела душа, депрессия называется. Или по-нашему, по-пацански — безнадёга.
— Пойдём, отойдём, — позвал меня ещё один бородач, но одетый обычно, не в церковную спецовку. Был он не стар, мордаст, плотного телосложения и даже с брюшком — явно не укрощает плоть постом.
— Можно с тобой поговорить? — спросил он.
— Смотря о чём, — ответил я.
— Зачем ты пришел
— Госбезопасность что ли? Какие же они гонители? Вот, вы, работаете, проповедуете, вас слышат, кто хочет услышать. Я вот, например.
— Но, они взрывали храмы!
— Ой ли?! Они ли? Когда храмы жгли и попов конями рвали, ЧэКа и не до вас было. В том, что произошло — вина самой корпорации под названием Церковь — самая большая. Не вы ли пытались народ-богоносец в рабов превратить? Не заставляли ли падать ниц при виде сутан или как там ваши спецовки называются? Не погрязли ли в грехе? Золотом и жиром не обросли? Себе ответь, мне не надо. Я и так знаю. Забыли, что главнее — Бог, народ или ваша организация? Не вы стали для народа, а он стал для вас. Итог — закономерен. Народ от церкви отвернулся, но не от веры. В каждом доме — икона. Вы — мешать стали. Лишние между Богом и человеком, а должны были помочь. И сейчас вот, я пришел в храм — душа позвала. А тут, как в конторе продзаготовительного комбината — поди туда, напиши справку, принеси бланк. И креста нужного нет. Ну, нет, так нет. Сам сделаю. И веру свою, и народ свой, и Родину свою пойду защищать. Сейчас это главное для Человечества, а значит и для Бога. А где при этом вы? Не видать вас. И зачем вы народу? Что, еретиком меня назовёшь? Или одержимым? Валяй! Только тяжело народу без духовных отцов, сейчас особенно. А вы приняли позу обиженного страуса — голова в песке, задница к всеобщему пользованию. Ладно, брат, прости. Пойду я. Дел ещё невпроворот.
— Постой. Пойдём со мной. Кажется, у меня ты найдёшь, что ищешь.
— Богатый выбор. Судя по виду — не новодел. Старые вещи.
— Выбирай.
— Сколько стоить будет?
— А сколько дашь. Деньги мне не особо нужны. Я, выражаясь вашим языком, комендант прихода. Я тебе помог — ты мне. Люди должны помогать друг другу.
— Годиться. Сразу видно делового человека. Я это возьму и эту цепочку. Выглядит прочной и не слишком тяжела. Да, нет! Зачем мне золото и эти каменюки? Ты бы сдал их в музей. Если представляют историческую или художественную ценность — то дело. А нет — в Америке на самолёты и грузовики поменяют. Они сейчас нужнее. Нет, ты не подумай — моё личное мнение. И, вот, возьми. Это всё, что есть у меня. Не возьмёшь — и я не возьму твоих подарков. Бери, сгодиться. Ещё у меня должник один есть. Попробую угля вам достать. Зима нынче суровая будет.
— Вот уголь — сейчас дороже золота. А я думал — чем приют топить?
— Приют?
— Мы детей эвакуированных, да и просто бежавших от немца приютили. Подкармливаем, кров предоставляем, писанию божьему учим.
— Так что же ты молчал, недопырь? Этого не надо скрывать.
— Да и хвалиться этим негоже.
— Зачем хвалиться. А люди знают? Может, помогли бы чем. Кто продуктами, кто одёжей. Я, наверное, наших подключу. Может, придумаем что вместе. А много детей?
— Под две сотни уже.
В общем, после благословения старого священника, который тоже со мной поговорил, полетел я в контору. А там — Парфирыч собственной персоной. Проговорили несколько часов. Он вернулся с Москвы не с пустыми руками — сорок новейших противотанковых ружей привёз и боеприпасы к ним. Теперь у нас Отдельный Истребительно-Противотанковый Батальон НКВД. И две сотни ППШ, и пять сотен СВТ, две батареи сорокопяток, батарею 37-мм зениток и десяток зенитных пулемётов ДШК. Живём! Вот только сокрушался, что брони не дали. Ни танков, ни бронеавтомобилей.