Сегодня – позавчера
Шрифт:
— Понятно. И оскорблял при подчинённых вышестоящего командира с угрозами тоже не ты?
Вот тут крыть нечем. Вся моя давешняя отвага и дерзость куда-то испарились, я опустил голову:
— Я. Я не хотел отдавать пленных, майор угрожал меня арестовать.
— И правильно бы сделал! Во что превратиться наша армия если каждый старшина будет делать не так как надо, а как ему захочется? Отдавать он не хотел! Нам нужны сведения о противнике — не хотел он! А я вот хотел тебя к ордену представить,
— Очень нужен мне ваш орден! Не за ними я шёл на фронт! Себе оставьте! Мне лучшая награда — ребята живые и гора трупов врага. А завтра наградой будет — куча покорёженных сгоревших танков! А меня — расстреливайте! Немец недострелил — свои добьют! Ахренеть! Сведения! Да какие тут на хрен сведения — прёт на нас танковый корпус — вот и все сведения. Завтра мои ребята им танки повыбивают. Со мной или без меня — уже не важно! Я им бронники сделал, воевать научил, как врага убивать — показал, что он смертен и бояться может — показал, как унизить врага — показал! Теперь они немца не бояться. Они готовы! Я свой долг выполнил. Стреляйте!
Я почувствовал, что в глазах моих навернулись слёзы. Обидно!
— Старшина! Отставить истерики! Как барышня кисейная, сцены тут устраиваешь! Кем до войны был?
— Не знаю. Контуженный я. На фронт везли, на станции при бомбёжке контузило. Память и отбило. Как воевать — знаю, а о себе — ничего не помню.
— Контуженный, говоришь? Что ж, похоже. Ну, что будем делать с тобой, старшина?
Я пожал плечами, скривился — грудь прострелило болью:
— Как решите. Обвинения мною заслуженные, готов понести наказание. А отпустите в батальон — буду танки их жечь. И их убивать.
— Какой ты покладистый стал, — сказал особист, — а там что ж так нагло себя вёл?
— Сейчас дело касается меня лично, а там — всех. Себя не жаль, а пацанов — жаль. И мамок их.
— Пострадать за други своя? — хмыкнул подполковник, — а сначала махновцем казался. Анархист?
— Православный русский, — ответил я, — защитник Родины, людей и Веры.
— Ого! — полковник даже откинулся на стуле, — что-то я впервые подобное слышу. Не было такого на моей памяти. Так ты что, верующий?
Я вытащил из-под бинтов крест, показал, спрятал. Полковник нахмурился:
— В особом отдельном батальоне чекистов — верующий. Что-то я совсем перестал что-либо понимать.
— Жаль, комиссар наш в полк поехал. Ему было бы любопытно, — усмехнулся подполковник.
— Религия — опиум для народа, — пробубнил особист, — отсюда такое смирение к смерти, бесстрашие и жертвенность?
А особист — кручённый парень! Во, как глубоко смотрит.
— Так то — религия. А у меня — Вера. Это разные штуки. Религия — для попов, Вера — для Бога и его части
— Отставить религиозные проповеди! — стукнул кулаком по карте полковник.
— Так, что же решим? — спросил подполковник.
— Чёрт его знает! В этом старшине столько намешано! Вроде, и герой, а вроде и махновец. Расстрелять — рука не поднимается. Мне бы роту таких старшин — хер бы я от границы отступил, — полковник махнул рукой, отвернулся: — Силантьев, давай чаю!
— Майор, основное обвинение — твоё. Оскорбление вышестоящего, угроза вышестоящему. Тебе решать!
Майор сидел, уставившись в одну точку на столе, сцепив пальцы на руках, казалось, не слышал.
— Майор!
— И не станет не господ, ни рабов, не вышестоящих, ни нижестоящих, все равны перед Богом.
— Так то перед Богом! А мы в армии, — усмехнулся полковник.
Майор как-то странно, отрешённо посмотрел на него, потом вздрогнул, тряхнул головой:
— Так, говоришь, старшина, богоугодное дело делаешь — врага изничтожаешь?
— Так точно! В тяжкий час надо отстоять людей и защитить их от бешенных собак, бесов-фашистов.
— Так. Бог велел тебе прощать?
— Велел.
— Простишь ли ты?
— Немцев? Когда над Рейхстагом красный флаг повиснет — прощу. А вы?
Майор долго смотрел на меня:
— Думаешь, повиснет?
— Знаю наверняка. По другому не будет.
— Только на это и уповаем, — вздохнул подполковник, — и когда же?
— Победа просто так не даётся. Её заслужить надо. По бедам пройти, выстрадать её.
— Неужто мало настрадались?
Я пожал плечами, опять скривился от боли.
— Что-то вас занесло куда-то не туда, — сказал полковник, — вернитесь на грешную землю. Правильно, победу заслужить надо. Майор, оскорблён ты был прилюдно, прилюдное извинение тебя устроит? Ты, старшина, готов извиниться?
— Прошу простить меня, товарищ майор, я не хотел оскорбить вас, задеть ваши чувства. Слова и действия мои были продиктованы необходимостью того момента.
— Во как! И извинился, и правым себя считает! — подпрыгнул полковник, погрозил мне кулаком: — ну, Кузьмин! Ну, что майор?
— Служи, старшина. Извинения приняты. Но, прощен ты будешь, только если завтра перед мостами десять танков встанут навсегда!
— Хотел наградную на тебя писать, Кузьмин, а теперь не буду! Иди! Стой! Продиктуй начштабу, ему вот, фамилии, что ты давеча называл. На них твои геройства раскидаем. Что довольный такой? Награды Родины ценить надо! А ты — «себе оставьте»! Паршивец! Записали? Иди! И на глаза мне больше не попадайся!
Вот так как-то пронесло мимо трибунала. Машины меня уже ждали, ребята нервничали. Сел, поехали.