Сегодня – позавчера
Шрифт:
Позади нас пылал горизонт — мы подпалили всё, до чего дотянулись наши руки.
Я торопил людей, подгонял. Они не спорили, но движение не ускорялось — ночь, темень, дождь, слякоть, усталость и большой вес на хребте у каждого.
А всё-таки, неплохо мы подзатарились! Хотя планировали просто просочиться мимо. Да, это было бы лучше — скрытность это самая надёжная защита. Теперь мы разозлили зверя. Они от нас не отстанут. Нас стало больше — не спрячешься.
А, какого…! Мы освободили почитай батальон наших солдат, больше сотни немцев перебили или серьёзно поранили, нанесли
Я вздохнул. Надо что-то придумывать. Надо прятаться, раствориться в лесах, иначе война для нас быстро закончиться. Надо думать. А в голове — черный шум от боли и усталости. Боже, как же мне плохо!
Очнулся я уже на привале. Только со стоном сел — тут как тут — Оскальдович с котелком и кружкой:
— Завтрак, Виктор Иванович. Привал и завтрак.
— Угу, — кивнул я. Есть не хотелось совершенно, но надо.
Поел, прибежала наша медсестричка, разбинтовала меня и расплакалась. Мда-а! Рана на груди у меня начала чернеть, вокруг — зеленоватый ореол. Гнию заживо. Недолго мне осталось. Как яд гноя до сердца доберётся — каюк!
— Ладно, не реви! Спиртом промой, стрептоцидом засыпь, да завязывай, — велел я ей.
— Вас оперировать надо, хирург нужен — всхлипывала она, но ловко промывала рану.
— Надо. И не только меня. И много что надо ещё нужно. Не только хирург. Я бы от баньки и от Маньки не отказался бы.
Она уставилась на меня своими большими зарёванными глазами.
— Что? Живой я ещё. Ты делай, что должна.
— Вы умрёте.
— Я знаю, — усмехнулся я, — Все умрут. Рано или поздно. Ты не думай, я бессмертный. Меня бомбой не убило, танком не подавило, не дострелили, не добили, глядишь, не догнию. Я как те, живые мертвецы, что умереть не могут, пока клятву не сдержат.
— Какую клятву?
Я погладил её по щеке, мягкой, теплой, детской.
— Поклялся я перед Богом тебя, дочка, да и их всех до своих довести, вывести. Так что, пока не дойдём до особистов — не помру я. Ты рот-то захлопни, простудишься. И меня бинтуй живее — холодно что-то. Наверное, зима скоро.
Она споро работала, поджав губы. Потом обиженно сказала:
— Вот вы всё шутите, Виктор Иванович. Даже над тем, над чем шутить нельзя.
— Над всем можно. Стебаться, издеваться нельзя, а шутить можно. А над чем шутить нельзя?
— Над смертью. Над Богом.
— Над смертью, наоборот, нужно смеяться, иначе смертный ужас поглотит сердце. Это хуже смерти. А что Бог? Он сам тот ещё шутник. Ты черепаху видела?
— Ага. — она расцвела, но тут же увяла, — Только на картинке.
— Вот, я же говорю — шутник он, — она закончила перевязку, я накинул свою протлевшую рубаху-гимнастёрку, — Тем более, что он мне простит, как внуку своему.
— Вы Его внук? — её огромные глаза ещё больше распахнулись.
— Ага. А ты внучка. Не слышала разве: «Создал по образу и подобию своему». Вот мой сын — образ мой и подобие моё. Особенно мы, русские. Нас так и называли в древности — Сварожичи, дети Бога. Так-то!
Я её щёлкнул по носу, потом легонько хлопнул пониже спины:
— Беги, внучка Бога. Там другим страждущим помощь нужна.
Она зарделась вся, убежала, чисто по-женски размахивая руками справа-налево. Коса её металась по спине в такт. Я вздохнул, вспомнив родные, милые лица. Увижу ли? Вряд ли. Печать смерти уже стоит на сердце. Нужен курс антибиотиков. А их только должны изобрести. В этом году или в следующем.
Я оделся, допил остывший ягодно-травяной чай, собрался с мыслями, чтобы не предстать перед командирами в таком удрученном виде. Я — старший над ними. Это значит, что моё моральное состояние прямо проектируется на всё подразделение. Я запел себе негромко:
Не вешать нос, гардемарины!
Трудна ли жизнь, иль хороша,
Едины парус и душа!
Судьба и Родина — ЕДИНЫ!
Я обернулся, услышав хруст ветки. Ага, все здесь. У пополнения вид озадаченный.
— Не удивляйтесь, товарищи командиры, — усмехнулся отощавший ещё больше Шило, хотя казалось куда ещё-то? — У командира нашего необычные последствия тяжёлой многократной контузии. А откуда это, Медведь?
— А за Медведя — щас как дам в рыло! Мы на военном совете батальона, извольте соответствовать, товарищ ротный старший лейтенант Семёнов!
— Виноват исправлюсь, товарищ комбат, — он с улыбкой вытянулся, оправил форму.
— То-то же. Это кусок песни, что пели учащиеся высших флотских училищ при Петре I. Только не спрашивай — откуда я знаю. Не знаю. Ладно, это всё лирика. Перейдём к делам нашим скорбным. Перумов, учет личного состава произведён?
Миша смутился. Опустил голову.
— Ну, хоть предварительный. Сколько человек? Сколько активных штыков? Специальности?
— Позвольте, я отвечу, — привстал на носочки Архип, — я же их кормлю. Шестьсот сорок три.
— Ого! Правда батальон. По численности. По боевым возможностям и близко не будет. Это много. Много проблем. Перумов, больше вас не задерживаю. Срочно наладить учёт.
— Слушаюсь! Разрешите идти?
— Иди. Алёшин, что противник?
— Нас пытались преследовать отдельные мелкие группы врага. Мы быстро охладили их пыл. Немец осторожно прочёсывал город. Считаю до утра они из города носа не высунули. Когда я понял это, повел своих догонять отряд.
— Ты поступил верно. Семёнов, как идёт распределение подкрепления?
— Идёт. Распределение. Подкрепления.
— Понятно. Мешкать не будем. Как люди позавтракают и оправятся — выступаем. Делами формирования будем заниматься на ходу. Надо отойти от города как можно дальше. Мы дорогу в лесу протоптали как стадо мамонтов, захочешь — не потеряешь. Думается мне, что враг не только погоню вышлет, но и по пути попробует нас перехватить. Надо его перегнать, переиграть в темпе. Шило, Херсон и ты, Капитан — теперь командиры рот. Распределите бойцов по ротам. Шило, поделись с другими ротами ветеранами, пусть подтянут пополнение, подучат их нашей тактике боя. Не боеспособные и остальные ущербные — в распоряжение нашего ГлавПомТыла, то есть Антипа. Леший, постарайся себе тоже пополнение подобрать. На тебе — разведка и дальние дозоры. Пока всё!