Секретные поручения
Шрифт:
— Арийцы не сдаются, — широко улыбнулся Байдак.
— Кончал бы ты с этой херней…
— А чего? — продолжал улыбаться Родька. Но улыбка застыла и превратилась в оскал — так бывало всегда, когда кто-то ему возражал, не слушал или другим образом проявлял непочтение.
— Ничего… Лидия зуб на тебя точит.
— Ее сраная точилка… Она давно сломалась, Серый. Вот так. А теперь пьем. Чтоб все — и у всех.
Выпили. Ашот достал из-за спинки дивана литровую банку со свежей вишней-скороспелкой. Прежде чем взять самому, он протянул банку Байдаку.
Ашоту
Но Байдак-папа пошел профессору Петренко навстречу, выделил дочурку из безликой серой массы, она торжественно сдала свои две комнаты в пользу города, а взамен получила три — пятьдесят «квадратов», в старом фонде. Хорош старый фонд — сталинский дом напротив памятника Ленину, где «Гастроном»! Самый центр, высоченные потолки, ни одной трещинки, еще сто лет простоит! А по бумагам выходит вроде бы все законно. В то же самое время Родька написал сочинение на «двойку», да и устные сдал на «тройки» и при конкурсе четыре абитуриента на место успешно поступил на первый курс. Так все и решается.
Потому Родион Байдак совершенно спокоен. Взять, к примеру, того же Петренко — и преподавателя зарубежной литературы доцента Лидию Николаевну Певзнер, чью кафедру в июне — июле ждет плановое сокращение. Лидии Николаевне пятьдесят шесть, у нее артрит, тахикардия и острый хронический идеализм. Если ее турнут с работы, вряд ли она сможет открыть кооператив или хотя бы устроиться на курсы бухгалтеров.
«Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой. Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!..» Весь этот древнегреческий пыл, весь этот темперамент — херня и говно, Лидия Николаевна только в теории знает, что это такое. Она загнется через год после увольнения, точно. Пойдет стеклотару собирать в Кировском сквере, будет предлагать выпивохам пластмассовые стаканчики. И презервативы… Нет-нет, конечно, Лидия не захочет увольняться.
Нет. Она мысленно заставит злостного прогульщика Родика выпить чашу с ядовитой цикутой, после чего поставит ему жирный «зачт». Возможно, процитирует вслух что-нибудь саркастическое из Архилоха, сверкнет глазами, тонко улыбнется. Никто ничего, конечно, не поймет — и никто не обидится.
— …Что? — переспросил Сергей.
— Ашот говорит, у Цигулихи на большой губе кольцо золотое, — смеялся Родик. Он несколько раз значительно подмигнул
— А чего смеешься? Чего мигаешь, глупый? — кипятился Ашот. — У меня лобок до сих пор в синяках, говорю тебе! Показать?
Он быстро спустил брюки и трусы, словно боясь, что скажут: да пошел ты, не надо.
— Смотри, глупый ты человек!
Там было черно от шерсти. Если бы даже кожа у Ашота была ультрамариновой в желтую полоску — все равно не разглядеть за волосами. Родик взял банку с вишней и опрокинул ее в трусы Ашоту. Ашот инстинктивно захлопнул трусы, на ткани проступили пунцовые пятна, ягоды с мягким стуком посыпались из брючин на пол.
— Ты почему это делаешь, а?
Родик катался по дивану. Короткие, соломенного цвета волосы растрепались, бесцветные глаза выкатились из орбит и налились слезами.
У Ашота глаза как маслины, сейчас они потускнели, будто долго лежали на тарелке и рассол совершенно высох, он шумно задышал и собрал пальцы рук щепотью, покачивая ими при каждом слове.
— Разве я тебя обижал, Родион? Не-ет. Разве я тебе давал повод так поступать?
Нет! Разве ты меня больше не уважаешь? — горестно причитал он.
Байдак перестал смеяться и протянул ему стакан.
— Пей. Я не хотел.
Ашот выпил, снял трусы, стал выковыривать оттуда ягоды. Несколько вишен он бросил в рот.
— Я чистый, — сказал он гордо. — От меня никогда плохо не пахнет.
И показал на свой член. Сергей подумал, что не будет пить из одного стакана с Ашотом.
А через минуту все-таки выпил — потому что ему позарез нужно поговорить с Родиком; а если с Родиком не пить, то и разговаривать не о чем. И сидеть с ним в одной комнате тоже необязательно. На свет из-за спинки дивана появилась еще одна бутылка.
— У меня проблемы, Родик, — повторил Сергей после третьей.
— Я понял, — сказал тот серьезно. И тут же налил четвертую. В дверь постучались.
Ашот оделся и пошел спросить, кто там; споткнулся на вишне, чуть не упал. За дверью была Салманова, она сдавала зарубежку по высокой протекции Ашота, а Лидия Николаевна ее хладнокровно зарубила. Салманова плакала и возмущалась. Ей подали полный стакан.
— Ты дура, — сказал Ашот. — Тебе было ясно сказано: четвертый билет, уголок два раза проколот иголкой. Где были твои глаза, Салманова?
— Четвертый взяли до меня! — пискнула Салманова. — Какая-то зараза схватила!.. Я как идиотка всю ночь читала этого припыленного Зюскинда, его «Контрабас» — до сих пор во рту гадко, а кто-то — раз! И получил зачет за мой счет!
Сергей выпил еще стакан, взял сигарету, прикурил. Выходило, что это он зараза и он получил зачет за счет несчастной Салмановой. Значит, и перед ней он виноват.
В пустом желудке заурчало, в голове разгонялась звонкая безудержная карусель.
Ашот кормил Салманову с рук раздавленными вишнями, которые минуту назад достал из своих трусов.
— Вот, кушай, Салманова, — ворковал он, — и не бери в голову. Все будет нормально.
— Она меня обозвала при всех куриными мозгами — Лидия, представляешь?