Секретный узник
Шрифт:
Иногда Герберту казалось, что великий город сдавил его серо-седым и голубовато-серебряным кольцом своих домов и крыш. Всего лишь за сутки он мог бы добраться до Гамбурга, кружным путем через многие страны, через чужие границы.
В прошлом месяце он шесть раз пробирался в Германию и благополучно возвращался обратно в Париж. Он колесил по Европе, которая слилась для него в калейдоскопическую мешанину, как эфир, наполненную радиопомехами, музыкой и суетой. Везде были дома и реки, шикарные рестораны и кафе на тротуарах, женщины. Даже полицейская униформа казалась ему одинаковой во всех странах, потому что он шестым чувством различал полицейских и без медных пуговиц и шлемов
И вдруг эта неделя случайной и непривычной праздности. Она не может длиться долго. Где-то таится тревога, подобная предгрозовому неистовству неба над заколдованной Сеной, над горшками гардений за окном.
Герберт побрился. Наполнив раковину тепловатой железистой водой, ополоснул лицо. Он мог бы, по примеру парижан, опустить за окно на веревке корзину и выпить в своей комнате бутылку молока с куском яблочного пирога. Но он не любил оставаться в номере. Легкость и простота великого города, седая мудрость его и тихая боль тревожили Герберта. Город за окном, в котором так легко и вольно, сковывал его аспидно-сизым ошейником. Герберт надел неприметный серый костюм, повязал скромный галстук в полоску, прихватил легкий плащ и портфель, последний раз глянул на себя в настольное зеркальце, спустился вниз и отдал портье ключ. Щурясь от тяжелого света, он вышел на улицу и смешался с толпой.
Вот так же отправлялся он и в свой тайный вояж. Налегке. Без чемодана и даже без шляпы, словно шел на работу или возвращался с работы домой. Вот так же, будь то в Копенгагене или Женеве, он нырял в толпу, подключаясь к ее ритму, напряженному или расслабленному, в зависимости от времени суток и погоды.
Перейдя через мост бульвара Сен-Мишель, он пошел по набережной Гранд Огюстен. Пахло тиной. Букинисты уже открывали свои лотки. Тучи над крышами слились в сплошную грозовую завесу. Со стороны Булонского леса глухо погрохатывал гром. У ресторана "Ла Перигордин", славящегося печеными в золе трюфелями, Герберт свернул в узкую кривую улочку, где в угловом доме находилось уютное бистро. Утреннему кофе с пирогом он предпочитал кружку пива и хороший бутерброд с ветчиной. Раздвинув гремящую бамбуковую занавесь, он вошел в полукруглый зал. За стойкой из нержавейки стоял мосье Поль. Улыбнувшись Герберту, которого уже считал постоянным посетителем, он сразу потянулся к медному крану.
– Доброе утро, мосье. Как всегда?
– Доброе утро.
– Герберт облокотился на стойку.
– И немного сыру, пожалуйста.
– Есть отличнейший бри и совершенно восхитительный пон л'эвек. Такого вам даже у Максима не подадут. Очень рекомендую вам пон л'эвек.
– Хорошо, - кивнул Герберт и огляделся.
За одним из столиков расположилась компания таксистов. Они плотно закусывали и весело пили красное вино, по виду - бордо. Наверно, хорошо поработали ночью. У окна сидел чистенький старичок, перед ним недопитый стакан молока. За соседним столиком худощавый юноша сонно глядел на рюмку с абсентом. Больше никого в зале не было.
Герберт взял кружку и сел за пустой стол против входа. Через минуту мосье Поль поставил перед ним ветчину, сыр и аккуратно разрезанную свежую булку.
Загремела занавесь, и в бистро вошел высокий темноволосый человек в двубортном, несколько отстающем от моды
– Могу ли я получить здесь холодный ростбиф и пиво?
– спросил он, тщательно выстраивая, скорее даже подгоняя друг к другу слова.
– Разумеется, мосье. С горошком?
– О, да. Если это возможно, с горошком.
По акценту Герберт сразу распознал в посетителе немца. Не хватало только, чтобы он сел за мой столик, подумал Герберт. Но так оно и случилось. Соотечественник принял свою кружку и, осмотревшись, не очень уверенно направился к Герберту.
– Разрешите, мосье?
– он выжидательно склонил голову набок, но кружку на стол не поставил.
– Прошу, - пожал плечами Герберт.
– Надеюсь, я вас не стесню? Просто я вижу, что вы тоже пьете пиво...
И это достаточное основание, чтобы подсесть?
– насторожился Герберт. Кругом же полно свободных мест. Или он распознает немцев по пиву? Французы тоже весьма охотно пьют его, хотя и не в таких количествах...
– Вы немец?
– напрямик спросил Герберт.
– Да. К сожалению.
– Почему - к сожалению?
– Сегодня быть немцем не очень, как бы это точно сказать, лестно...
Ого! Какая прыть!
– Не совсем понимаю вас.
– Я имею в виду мою бедную родину. Но об этом не очень приятно говорить. А вы парижанин?
– Нет. Я из Цюриха. Коммивояжер, - на всякий случай сказал Герберт, ибо далеко не был уверен, что говорит по-французски, как настоящий парижанин.
– О, Швейцария - очень благополучная страна. Наверно, вы поэтому и плохо представляете себе, что делается у нас в Германии.
Опять Германия. Прямо за горло берет.
– Почему же плохо?
– зло прищурился Герберт.
– Очень даже хорошо. Мы знаем о концлагерях, погромах, расстрелах без суда и следствия, знаем, как отрубают головы топором и сжигают на площадях книги. Все знаем.
– Да. Именно так все происходит. Но есть и еще многое, о чем знаем только мы, немцы, а иностранцы не догадываются. Или просто, не верят, когда им рассказывают.
– Что же именно?
– О, это можно понять только там, на месте, - незнакомец явно отвечал охотнее, чем спрашивал.
– Постоянный страх. Какое-то, знаете ли, отвращение ко всему, и в том числе лично к себе. Все кажется бессмысленным. Нельзя же все время подавлять себя. Постепенно перестаешь уважать в себе личность. Только активный борец может чувствовать себя человеком. Все остальные - развращены. И те, кто поддерживает режим, и те, кто тайно его ругает, но не ударяет пальцем о палец. Понимаете? И я такой.
– Какой? Одобряете или поносите?
– Нет, я не одобряю. Я ненавижу нацизм. Точнее, я очень его не люблю.
– Вы эмигрант?
– Нет. Я в Париже по делу.
– Тогда вы слишком рискованно вступаете в откровенный разговор с неизвестным человеком. Это может повредить вам.
– Чем?
– грустно улыбнулся незнакомец.
– Гестапо карает не только активных борцов. Оно, видимо, не любит и тех, кто не любит его. Это же естественно. Не правда ли?
– Но вы же не из гестапо?
Я-то нет, про себя усмехнулся Герберт. А вы, господин?
– Ничего нельзя знать заранее, - он многозначительно хмыкнул.
– Отчего же?
– незнакомец все еще улыбался, но глаза его были очень невеселые, усталые какие-то глаза.
– Предвидеть можно многое... Я случайно зашел в эту случайно подвернувшуюся мне таверну, а вы уже сидели здесь, и маловероятно, что вы ожидали меня.
– Логично. Но тогда получается, что вы вошли вслед за мной, сели именно за мой столик и завели такой серьезный разговор. Разве не так?