Секретный узник

Парнов Еремей Иудович

– Ладно, Ирма, дело прошлое. Лучше скажи, что произошло теперь. И переодевайся, нам же скоро идти. Что тебе сделать на завтрак?
– Роза подошла к окну. Солнце уже палило вовсю.

– Я сама, мама.
– Ирма быстро скатала перину, застелила постель и, схватив крепдешиновую юбку, забежала за ширмочку.
– Я сварю яйца и кофе. Ты не волнуйся. Ничего я такого не сделала. Просто я не желаю петь их песни и орать "хайль Гитлер". Ты только представь себе этот идиотизм. Девчонки, взявшись под руки, поют: "Когда граната рвется, от счастья сердце бьется". Здорово?

– Да...
– Роза улыбнулась, но не повернула головы.
– Когда ты ушла из училища, я поняла тебя. Ведь так, моя девочка?

– Да, мамочка, - заведя руки за спину, Ирма застегивала кнопки на блузке.
– Здесь учатся дети рабочих, они говорят со мной на одном языке. И у меня хорошие отношения с девочками, мама! Многие меня понимают. И учителя не так Придираются... Знаешь, историк у нас тот же, что и в коммерческом. Он меня недавно спросил, почему я ушла из училища. "Ты же хорошо училась". Говорит, будто ничего-то он не понимает. Но я ему сказала!

– Что ты ему сказала? Что?
– Роза сунула руки в кармашки передника и обернулась к дочери.

– Ничего особенного, мамочка. Ты не волнуйся. Я просто спросила его: "Почему в училище вы относились ко мне по-другому? Теперь же вы больше не ставите меня на последнее место. А там ни вы, ни другие, учителя меня просто не замечали".

– Меня из-за этого вызывают?

– Нет, мам. Историк не ябеда. Он мне тогда ничего не сказал. Ушел. Видно, боялся потерять место в коммерческом.

– Его можно понять.

– Конечно.
– Она энергично тряхнула волосами.
– Но ведь и меня можно понять. Я никому ничего не хочу спускать, мама. Пусть знают, что мы не покорились. Ты одобряешь?

– Да, - почти через силу кивнула Роза.
– Но я очень хочу, чтобы ты получила образование и нашла место в жизни. Многое может случиться... С отцом, и со мной тоже. Мне будет легче, если я буду знать, что ты как-то устроена. Ах, Ирма, я сама не знаю, что говорю... Так зачем же меня вызывают?

– Я сама точно не знаю. Думаю, из-за "хайль Гитлер", а может, преподавательница гимнастики донесла.

– Гимнастики? Что у тебя с ней? Ты же хорошая спортсменка!

– Она ярая фашистка! Я тебе рассказывала. Физкультуру превратила в военную муштру. Командует, точно в казарме... Послушала бы ты, с какой ненавистью она говорит о других народах. Иногда даже страшно становится.

– Ты ей что-нибудь сказала?

– Ну что ты, мам, в самом деле! Я же не дура какая-нибудь. Я все прекрасно понимаю. Эта гестаповка вместо разминки ввела упражнения в нацистском приветствии. Представляешь? Раз - вскинуть руку, два опустить. Я-то ей не мешала сходить с ума. Мне-то что? Даже смешно было смотреть. Она потребовала, чтобы я со всеми пела песни. "Сегодня мы правим Германией, а эавтра всю Землю возьмем..." Я готова, мама. Пойдем в кукню. Меня-то к девяти вызывают.

– К девяти? Что ж ты сразу не сказала, - заторопилась Роза.
– А мы тут с тобой...

Пока Роза разбивала яйца, Ирма намазала маслом кусок булки.

– Очень есть хочется.

– Еще бы! Ты же вчера не ужинала.

– Угу, - кивнула Ирма с полным ртом.
– Комсомольское собрание затянулось.

– Будь осторожна, Ирма.

– Ага, буду... Так я тебе не досказала про физкультурницу. Она меня, понимаешь, возненавидела. Обзывала при всех последними словами. Даже девочек пыталась подстрекать против меня. Только ничего у нее не вышло, и она еще пуще озлилась. Орала как бешеная. Поэтому я и думаю, что нас из-за нее вызывают... Можно, я помажу омлет горчицей?

– Чуть-чуть. Ты чересчур много: ешь острого, это вредно для молодой девушки.

– Ничего... На той неделе она мне пригрозила: "Погоди, уж мы справимся с тобой... Мы уничтожим твоего отца и ему подобных. И тебя тоже!"

– Какая гадина!
– не выдержала Роза, добавляя в кипящий кофе ложку цикория.

– А я что говорю? Она еще крикнула: "Я подам на тебя донесение. Чего тебе надо в нашей школе? Тебя надо выгнать вон".

– Вон как? Тогда, конечно, это из-за нее... Не огорчайся, девочка.

– Я не огорчаюсь, мама. Ты сама не волнуйся. Что же делать?

– Сердце болит за тебя. Трудно тебе будет жить. Ох как трудно... Но ты права, такая наша судьба. Мы - семья Тельмана.

– И я горжусь этим, мама. Мы ведь не одиноки. Отец все понимает. Он знает, как нам трудно, и верит, что мы выдержим. Ты за меня не бойся. Я уже взрослая.

– Да, ты уже взрослая, - вздохнула Роза.
– В школу пойдем вместе?

– Зачем же? Они подумают, что мы испугались или переживаем.

– Хорошо, - улыбнулась Роза.

...В конференц-зале в полном составе заседал педагогический совет. За отдельным столом поддельного черного дерева под большим, во весь рост, портретом фюрера сидел сам ректор. У некоторых учителей на лацканах пиджаков белели круглые значки со свастикой.

Кажется, здесь будет настоящий суд, подумала Ирма, переступая порог. Но это не тот суд, которого ждет отец...

– Доброе утро, - она чуть наклонила голову.

Ей никто не ответил. В наполненном людьми и пронизанном светом зале повисла настороженная тишина. Первым нарушил ее ректор:

– Пройди еще раз к дверям, войди опять и скажи приветствие правильно, так, как должна приветствовать немецкая девочка.

Ирма молча повернулась, вышла в коридор и, вновь переступив порог конференц-зала, молча остановилась у дверей.

– Вы видите, как она себя ведет!
– взорвалась учительница физкультуры.
– Это форменный вызов! Она неисправима. Таких надо отправлять в концлагеря.

– Ты Ирма Тельман?
– спросил председатель педсовета, надевая роговые очки, словно хотел получше рассмотреть стоявшую у дверей девочку.