Селестина
Шрифт:
КАЛИСТО. Желал бы я провести эту долгую и темную ночь со шнурком! Пармено, проводи эту сеньору до дому, и да пребудут с ней радость и веселье, как со мной печаль и одиночество! А ты, Семпронио, приготовь мне постель! Я хочу увидеть скорее свою Мелибею во сне! Я мелибеянин!
СЕЛЕСТИНА. Оставайся, сеньор, с Богом!
Калисто тут же кинулся, счастливый, в постель. Семпронио поправил ему подушки, укрыл одеялом.
А Пармено и Селестина вывалились из дома, сели у порога. Смеются, радуются,
СЕЛЕСТИНА. Ведь это я из жалости, видя тебя оборванным, попросила плащ у Калисто. Не плащ мне понадобился, а тебе платье, раз в дом придет портной. Сын мой! Я могу назвать тебя сыном, так долго я тебя воспитывала.
ПАРМЕНО. Я помолюсь Богу о моем отце, оставившем мне покровительницу, и о моей матери, препоручившей меня такой женщине.
СЕЛЕСТИНА. Не поминай о ней, сынок, Бога ради, слезы вот-вот брызнут.
Встала Селестина, постарела вдруг, плетется по дороге, луна светит. Идёт, плачет. Вот ведь человек — то смеётся, то рыдает. Такая она — Селестина.
Разве была у меня в этом мире другая такая подруга? Такая спутница, такая помощница в труде и заботах? Без страха шагала в полночь с кладбища на кладбище, будто днем, в поисках всего, что требуется для нашего ремесла. Не пропускала никаких похорон, ни христианских, ни мусульманских, ни еврейских. Самая темная ночь была ей нипочем, всё равно что для тебя день. Она говорила, что ночь — плащ преступника. (Шепотом.) Семь зубов вырвала она щипчиками для бровей у одного повешенного, пока я с него стаскивала башмаки. А входить в магический круг она умела лучше, чем я. Сами черти её боялись! Трепетали от страха, когда она кричала на них, опрометью мчались, спеша на зов. Ей-то уж не один черт не смел солгать, так она всех вышколила. С тех пор как я ее потеряла, никогда уж не слышу от них правды.
ПАРМЕНО. Если вы с нею знали одни и те же колдовские слова, в чем было её превосходство?
СЕЛЕСТИНА. Не знаешь поговорки, брат брату — рознь? Во всяком ремесле на хорошего мастера найдется лучший. Так и твоя мать — упокой Господь ее душу! — была первой в нашем деле. Стоило нам выйти на улицу, только на ее крестников и натыкались, — она ведь была повивальной бабкой шестнадцать лет подряд.
ПАРМЕНО. Когда тебя судили, — я тогда жил у тебя в доме, — вы уже хорошо были знакомы?
Остановилась Селестина, смотрит снизу вверх на Пармено, едва видит его лицо в темноте. Смотрит на него, слёзы вытирает.
СЕЛЕСТИНА. Еще бы! Вместе орудовали, вместе нас схватили и обвинили, вместе и наказали. Ты ведь был совсем маленьким. Страшно, что ты помнишь дело, позабытое всеми. Не будь Селестины, попалась бы твоя мать — мир ее праху! — не один, а много раз. Застигли ее ночью, когда брала она землю у могильного креста. Привели нас на площадь, поставили среди бела дня на помост, надели колпак на голову. И все это было ей нипочем. Ей-Богу, когда она на этом помосте стояла, казалось, что она всех, кто
Раскрылась ночь и увидела Селестина тот день: помост, на котором она и Клаудина у позорного столба в перьях вываленные и в размалёванных колпаках. Стоят две женщины, что хотели род человеческий продолжить, помочь людям быть свободными, стоят, а вокруг толпа беснуется, кулаками машет толпа, плюёт в их сторону…
Отмахнулась Селестина от наваждения. Вытерла слёзы. Пошла дальше по лунной дороге. Пармено за ней плетётся.
На что уж Вергилий много знал, а вот и его подвесили на башню в корзине всему Риму на погляденье. Но от этого он не лишился ни славы, ни имени своего.
ПАРМЕНО. Но ведь он не был осужден.
СЕЛЕСТИНА (вытерла слёзы). Молчи, олух! Что ты смыслишь в делах церковных? Её заставили сознаться лживые свидетели и пытки в том, чего не было. Но сердце, привычное к страданию, переносит его легче. Твоя матушка столько вытерпела на этом свете, Господь, надо думать, хорошо наградил её на том.
ПАРМЕНО. Хватит. Поговорим о делах насущных, это важней, чем вспоминать мертвецов. Ты забыла, что обещала свести меня с Ареусой?
СЕЛЕСТИНА. Раз обещала, значит не забыла. Зайдем к ней по дороге.
У дверей какого-то дома, очертания которого едва можно было различить в темноте, они остановились. Селестина, как кошка, в темноте видит, ей тут всё родное и близкое в её Испании, в этом городе, она и на ощупь, и с завязанными глазами везде пройдет.
Подожди под лестницей. Я поднимусь, погляжу, удастся ли наладить дело.
Постучала в дверь. Дверь открыта. Вошла Селестина, осмотрелась, поползла по лестнице вверх. Ареуса в кровати скучает, рядом — свечка, ветром пламя колышется.
АРЕУСА (жеманно). Кто? Кто в такой поздний час поднимается в мою комнату?
СЕЛЕСТИНА. Твоя старая поклонница.
АРЕУСА. Я уже спать укладывалась.
СЕЛЕСТИНА. С курами, доченька? Ты так не разбогатеешь!
АРЕУСА. Иисусе! Я сейчас оденусь, а то мне холодно.
СЕЛЕСТИНА. Нет, не оденешься! Наоборот, ляжешь, тогда и поговорим.
АРЕУСА. Мне весь день нездоровится. Не порок, а нужда заставила меня пораньше сменить юбку на простыню.
СЕЛЕСТИНА. Так не сиди же, ложись и укройся, а то ты похожа на сирену. Ай, как пахнет твое белье! Оно все из кружев! До чего же ты свеженькая! Что за простыни и одеяло! Что за подушки! И какие белые! Просто что твой жемчуг! Чтоб такой была моя старость! Дай мне разглядеть тебя да нарадоваться.
АРЕУСА. Тише, матушка, не трогай меня, не щекочи. Смех меня разбирает, а от него боль разыграется ещё пуще.
СЕЛЕСТИНА. Какая боль, душенька моя? Ты шутишь?
АРЕУСА. У меня матка поднялась к груди, давит, сил моих больше нет.