Семь корон зверя
Шрифт:
На следующий день в большом и малых домах спали за полдень. До обеда резиденция напоминала неспешное сонное царство, и не потому, что братья так уж нуждались в долгом отдыхе после разнообразной ночи. А только дел по выходному времени не было ни у кого, разве что у Таты. Да и она не торопилась, лениво возясь на кухне.
Ян по случаю праздничной неспешности выходить в столовую не пожелал. И Тата отправилась к нему с обедом. Подав все, что полагается, оглянулась в спальне в поисках непорядка. Так и есть – одежда разбросана как попало, значит, раздевался прямо здесь, не в гардеробной. Но ничего, сейчас она скоренько все соберет
– Батюшки светы! Ну и дырища! – Тата разглядывала вчерашнюю прореху, единственный видимый результат вечерних развлечений. – Ян, где это тебя так угораздило?
– Ерунда. Убегал вчера от милиции и зацепился. – Ян на секунду оторвался от суповой тарелки.
– И что теперь с этим кошмаром делать? Может, охране из поселка отдать?
– Не вздумай, я к нему привык, – прогудел с полным ртом Балашинский, – отдай в починку.
– Зачем это? Я и сама прострочу, – горделиво ответила хозяйственная Тата. И стала выкладывать на прикроватный столик содержимое хозяйских кожаных карманов. – А это что за обрывок? И на нем телефон. Без имени. Выбросить?
– Выбрось... Хотя нет, погоди. Дай-ка сюда.
Тата протянула криво оторванный кусок обертки, и Балашинский сразу вспомнил, кому принадлежал безымянный номер и при каких обстоятельствах он был получен.
Не то чтобы Ян Владиславович имел жалобы на память, скорее сознание его, чтобы не переутомляться многовековой ненужной и лишней информацией, действовало избирательно. Вчерашний инцидент был доведен до логического завершения, последствий не имел и иметь не мог, а посему был безжалостно вычеркнут, вытерт, выкинут вон. И бумажку следовало отправить в мусор там же на месте, сразу после звонка, да и звонок был лишним, нелепым сантиментом. Однако же позвонил. И бумажка по рассеянности не выброшена, вот она лежит. Конечно, можно это сделать сейчас, просто отдав Тате. Но Ян знал, что это было бы уже бесполезно – дважды попавшись ему на глаза, этот проклятый номер намертво впечатался, врезался в память, так что его символическое уничтожение будет бессмысленным и бесполезным.
– Положи на стол. Рядом с деньгами. – Балашинский сделался внезапно хмур и раздражен. – А что, Ирена вернулась?
– Вернулась. Уже восемь утра было, когда они изволили пожаловать, – ехидно и с шутовскими нотками в голосе отвечала Тата, – еще не вставали и будить не велели. Или все же разбудить?
– Не надо. Пусть себе спит. Надоела. – К чему или к кому хозяин отнес последнее слово, Тата не поняла. Но ясно, что не к ней – Ян смотрел мимо нее, и взгляд его был беспокоен. – Тата, ты вот что... Ты тарелки уноси. Я вставать буду.
– Хорошо. – Тата положила стопкой собранные с пола вещи и приняла у хозяина поднос. – Из одежды что принести? Для выхода или по-домашнему?
– Как хочешь, – не вникая в суть ее вопроса, ответил Балашинский, но, увидев недоуменное выражение Таткиного лица, опомнился и сказал: – Давай для выхода.
– Ты в город, что ли, собрался? – поинтересовалась Тата. – Так, может, вызвать такси, или ты с кем из ребят поедешь? Только учти – еще никто не обедал. Ты первый.
– Подожди, Тата, не наседай, – Ян досадливо сморщил лоб, – я еще сам ничего не знаю. Поеду – не поеду. А если и поеду, то куда?
– Как это так? – совсем растерялась Тата.
– А вот так! – отрезал Балашинский. В спальне на минуту повисла неподвижная тишина. Потом Ян, словно очнувшись от задумчивости, попросил: – Подай мне телефонный аппарат, пожалуйста. А сама иди.
Когда нагруженная посудой и одеждой заботливая Тата наконец закрыла за собой дверь, Ян снял трубку. Но на кнопки нажимать не стал, держал трубку на весу, словно удивляясь тому, зачем она вообще в его руке. Потом сказал сам себе: «Глупость какая. Это все от скуки». Однако встал, взял со стола найденную Татой бумажку, посмотрел в нее, словно проверяя себя. Подумал, постоял, выругался в сердцах по-мадьярски и набрал номер, не зная, зачем и что будет говорить.
Глава 2
МАШЕНЬКА
Нервное возбуждение отпустило девушку только на пороге дома, когда в ответ на дребезжащее курлыканье звонка за дверью послышались торопливые, шаркающие тапками, шаги матери. Словно добралась до безопасной гавани: войди и спасись. Но еще не провернулся до конца замок, по ночному времени запертый на два оборота, как тревожный бесенок толкнул Машеньку в бок – никак маме не надо знать, что приключилось давеча с единственной дочкой. И Маша повела плечиками, выпрямилась бодро и загодя широко улыбнулась.
Мама резких слов говорить не стала, хотя Маша видела – до ее прихода было волнительное ожидание и много сигарет. В большой комнате, читай: гостиной, меньшая, смежная – спальня, накурено и сизо. Маша открыла балконную дверь настежь и после вышла на кухню.
– Мамуль, давай чайку попьем, – позвала Маша, а мама, Надежда Антоновна, уже тут как тут, зашла следом и взгляд все еще цепкий, встревоженный. – Давай прямо здесь и посидим. Я тебе про новых подружек расскажу... Я по тебе соскучилась ужас как. Раньше всех ушла.
И не покривила душой. Не часто, но бывало. Не то чтобы Маша, не видя мать целый день – а на больший срок они и не разлучались, – испытывала всамделишную тоску и грусть, а все же щемило сердце, если мама, особенно вечерами, сидела дома одна и ждала, ждала. Маша, находясь в такие минуты далеко от дома, будто кожей ощущала ее ожидание и почти истеричную тревогу и боязнь за дочь. И если по возвращении случались резкие монологи и укоры и иногда слезы с не исполняемыми никогда угрозами, то Маша не пререкалась и не выражала обид. Она была уже большая, чтобы понять – это мамин неистребимый страх выходит наружу. Потому что, откричав и отплакав, Надежда Антоновна прорывалась ласками и счастьем, что ненаглядное ее дитя цело и невредимо и у нее под боком, и повезло, и на этот раз тоже волнения были напрасны.
На сей раз, увидев в дверях дочь, с личиком, сияющим улыбкой, Надежда Антоновна и вовсе воздержалась от высказывания тревог. Хотя Машенька, сообщив по телефону, что вот-вот едет домой, задержалась на добрых полчаса от самого оптимистичного предполагаемого времени своего прибытия. И опоздание ее, как всегда, стоило Надежде Антоновне седых волос, трясущихся рук и полфлакона валерьянки, подкрепленных десятком сигарет. Но не хотелось именно сегодня портить дочурке настроение. Тем паче что вот уже Маша и студентка. Вырастила, выпустила, довела ее до порога взрослой жизни и теперь, хочешь не хочешь, а терпи. Нельзя же доченьке все время быть подле ее юбки. Не станет матери – совсем пропадет. Через материнскую боль и литры отравленной страхом крови пусть вкусит самостоятельности – с другой стороны, в этом есть будущий покой для Надежды Антоновны.