Семь корон зверя
Шрифт:
Маша, чтобы увлечь маму на иную, приятную дорожку, начала неспешный, подробный рассказ, как была в гостях и как живет новая сокурсница, и какие милые в их группе подобрались ребята. Словно и не было кошмара у помойки, и ночного спасителя, и угрозы страшной беды. Разливая по тяжелым фаянсовым кружкам чай и выставляя из шкафчика-пенала баночку покупного джема и блюдце с шоколадным печеньем, Маша говорила не умолкая. Мама слушала, почти не перебивая вопросами, и видно было – отходила, оттаивала душой.
Про обещание своего спасителя-провожатого позвонить и узнать, все ли с ней в порядке, Маша позабыла, как только переступила порог родной квартиры. Нужда в чужой помощи и заботе улетучилась подле матери, и ее ночной заступник
Девушке и на ум не пришло, что телефонное сиплое треньканье может быть адресовано ей, и потому Маша, прервав свое занимательное повествование, равнодушно ждала, пока мама снимала трубку с параллельного кухонного аппарата. Надежда Антоновна сначала слушала, чуть посуровев, потом просветлела, отвечала тепло, рассыпаясь в благодарностях и извинениях за беспокойство, после чего, мило попрощавшись, повесила трубку. Маша была уверена, что это звонила сочувствующая Лиля – ближайшая мамина подруга и поверенная всех ее тревог. Наверняка мама, дожидаясь любимую дочь, оповестила Лилю о своих ночных страхах, и вот теперь верная подруженька сделала дежурный осведомительский звонок. Но Надежда Антоновна обратилась к дочери с совершенно нежданными словами:
– Какой все-таки милый человек! – И горестно, против воли, вздохнула: – Везет же некоторым женщинам... и детям. Надо же, чужой ребенок, первый раз в доме – и так беспокоится. Что же ты мне не сказала, что отец Нины тебя проводит? – В голосе мамы зазвучала запоздалая досада. – Я бы не изводилась так из-за тебя. Какая же ты, Маша, жестокая!
– Чей отец? Кого провожал? – опешила на мгновение Маша. Но, увидев совершенно уже неописуемое выражение материнского лица, вдруг вспомнила, сообразила, КТО и ЗАЧЕМ сейчас звонил. – Ах да! Так Нинин папа не меня одну провожал. Со мной еще две девочки ушли. Потому и задержалась, пока их ждала. А зачем он звонил? – наивно спросила Маша, полностью успокоив маму вдохновенным враньем.
– Зачем, зачем! Хороший, порядочный человек, потому и звонил. Как ты доехала, спрашивал, беспокоился, – проурчала, впрочем, миролюбиво, Надежда Антоновна, – не то что наш эмигрант. Уехал и плевать хотел на родную, между прочим, дочь!.. Но не будем на ночь о плохом.
Надежда Антоновна разлила еще по чашке, заметив, однако, что до утра в туалет теперь не набегаешься. И что у нее завтра утренний прием, а Маше предстоит первый серьезный день занятий. И стала вслух вспоминать свой собственный первый институтский выход, как забыла от волнения дома новенький медицинский халат, как переживала и боялась выволочки, а он в тот день и не понадобился. Но Маша слушала вполуха.
Нехорошо и некрасиво – такой приговор зачитала девушка собственной забывчивости. Как страх долой – так и спаситель из сердца вон! Действительно, хороший человек, права мама, хотя по его виду и не особо скажешь. А может, Маше просто с перепугу все казалось в ином, черном свете. И не бросил, не сплавил на такси, а вот же позвонил, как обещал. Не видел никакой реальной для нее опасности и потому отпустил одну. А она, Маша, бессовестная, неблагодарная. Могла бы думать о людях лучше и вспомнить и подойти и ответить на звонок. Ах, как же неприятно! Конечно, этого человека она никогда больше не увидит и не услышит, но стыдно-то перед самой собой, и ничего уже не поправишь.
Нельзя сказать, что Машенька, Мария Александровна Голубицкая, в свои полные семнадцать лет была законченной и нудной моралисткой. Совсем наоборот. Коря себя время от времени за подлинные или кажущиеся нравственные промахи, Маша готова была тут же на месте прощать подобные грехи близким и посторонним людям, находя тысячи оправданий их неприглядным поступкам. Не то чтобы Маша страдала вселенской скорбью и слабодушным всепрощением. Но, ведая про себя причины собственных проступков и неблаговидностей, ничего подобного не могла знать о других и мыслей читать не умела, а потому и не считала себя вправе осуждать кого-нибудь. И был у такого ее поведения свой корень.
Маша Голубицкая с раннего детства, насколько она его помнила, любила своего отца, Александра Даниловича Голубицкого – весельчака, балагура, циника, неверного мужа и хирурга Божьей милостью. Отец, которого Маша помнила в доме лишь урывками, никогда ее не наказывал и не ругал, как, впрочем, никогда и не воспитывал, ничего не запрещал и не говорил «нет» на любые Машины просьбы что-то купить или принести, будь то щенок или новый велосипед, и обещал на следующий же день все исполнить. Но за редким исключением в виде новогодних праздников и дня ее рождения абсолютно ничего из обещанного не выполнял. А Маша и не думала обижаться. Попросив о чем-нибудь отца, она и сама через короткое время об этом забывала, а если и помнила, то терпеливо ждала, успокаивая себя тем, что папа ее занятой человек, сильно устающий на работе, и он не виноват в том, что ничего сделать для дочери просто не успевает.
Но мама ее ничего подобного во внимание принимать не хотела и постоянно корила отца за невнимательность к собственному ребенку, за пустые обещания, за полное пренебрежение к мужским домашним обязанностям, то и дело поминая при этом какую-то загадочную прописку, поманившую его в семейную жизнь. Александр Данилович на упреки жены обычно не отвечал, а если и делал это, то находил, на взгляд Маши, очень забавные, смешные слова, совершенно, однако, не веселившие маму, а совсем наоборот. Обычно при первых признаках надвигающегося семейного бурана отец ускользал, утекал прочь, находя сотни неотложных дел вне дома. А однажды не пришел совсем. Как, захлебываясь слезами, поведала ей мама, отец нашел другую дуру с пропиской.
После родительского развода Машина жизнь ничуть не ухудшилась, а скорее даже изменилась в лучшую сторону. Отца, Александра Даниловича, Маша видела куда чаще, чем в семейные совместные времена, да и сделался ее любимый папа куда более заботливым и куда менее забывчивым, по крайней мере по отношению к ней, к Маше. Когда же Маша пошла в четвертый класс, Голубицкий, ставший к тому времени одним из ведущих и труднодоступных хирургов небезызвестного в Москве Кардиологического центра, своим влиянием перевел дочь во Вторую школу с математическим уклоном. За что получил даже одобрение Надежды Антоновны. Впрочем, Маша никогда не понимала и не поддерживала материнских обид на отца, хотя не озвучивала из жалости к маме свою позицию. Даже когда Александр Данилович Голубицкий еще три года спустя отбыл в Соединенные Штаты, и до сей поры от него не было ни слуху ни духу. Справедливости ради надо заметить, что не только Маша и ее мама, но и еще две бывшие, разведенные жены талантливого хирурга не имели от него ни известий, ни какой-либо помощи.
Однако, продолжая хранить детские теплые чувства к отцу и не смея осуждать его, Маша не могла оценивать в худшую сторону и поступки менее близких ей людей. Поступить иначе значило нарушить некое табу, допустить крамольную мысль, что отец ее, как и многие другие, подл и нехорош, что она, Маша Голубицкая, просто дура.
На следующий день, первый ее день серьезных занятий, Маша честно отсидела три пары с часовым перерывом на обед и около четырех была уже дома. Лекции и один семинар показались ей довольно скучными, ибо, учитывая ее подготовку в спецшколе, Маша не узнала пока ничего нового. Но знала также, что физический факультет университета на Воробьевых горах – заведение серьезное и поблажек не дает, и потому мужественно села листать учебники впрок. Надежда Антоновна еще не вернулась из клиники, но, конечно, отзвонилась и осталась довольна занятиями дочери.