Семь крестиков в записной книжке инспектора Лекера
Шрифт:
У другого Лекера, того, что сидел у коммутатора, того, что ставил крестики в своей записной книжке, на лице промелькнула улыбка: оказывается, грузный комиссар совсем не так уж далек от воспоминаний детства, как можно было предположить...
– Он поскреб ногтем...
– Как сегодня утром Бигуэ, - вставил Андрэ Лекер.
– Если понадобится, мы сумеем установить правильность моего предположения путем полицейской экспертизы, ибо там, где лед растаял, можно без труда обнаружить отпечатки пальцев на стекле. И что же сразу поражает ребенка? Во всем квартале темно, освещено лишь одно окно, окно той комнаты, в которой он в последний раз видел своего отца. Я все эти детали проверю. Однако готов поспорить, что он увидел лежащее тело, если не все тело, то часть. Может быть, только ноги. А так как комната была освещена, этого было вполне достаточно.
– И он подумал?..
– начал Оливье, широко раскрыв глаза.
– Он подумал, что вы ее убили, вот именно, так же как готов был подумать и я.
Посудите сами. Человек, убивающий людей на протяжении последних нескольких недель в отдаленных кварталах Парижа, как и вы, живет ночной жизнью, как и вы, он, по-видимому, пережил тяжелый удар - ведь трудно предположить, что человек просто так, изо дня в день, идет на убийство. Ребенок, разумеется, не знал, что вы делаете по ночам с тех пор, как потеряли работу. Верно? Вы сказали нам, что присели на подоконник. Куда вы положили жестянку с бутербродами?
– На подоконник, я почти уверен...
– Значит, он ее увидел. В котором часу вы ушли от вашей тещи, он не знал. Не знал он также, была ли она еще жива после вашего ухода. В его воображении встало ночное видение. Что бы вас, будь вы на его месте, больше всего поразило?
– Жестянка...
– Совершенно верно... Жестянка, которая позволит полиции вас опознать. На жестянке есть ваше имя?
– Я нацарапал его перочинным ножом.
– Вот видите! Ваш сын полагал, что вы явитесь домой в обычное время, иными словами, между семью и восемью часами. Он не знал, удастся ли ему его затея. При всех обстоятельствах он предпочитал не возвращаться домой. Речь шла о том, чтобы уберечь вас от опасности.
– Вот почему он написал мне записку!
– Он вспомнил о дядюшке Гедеоне. Написал вам, что тот приезжает с Аустерлицкого вокзала. Он знал, что вы все равно пойдете, если даже никакого дядюшки Гедеона не существует. Записка не могла вас ни в чем уличить...
– Ему только десять с половиной лет!
– возразил отец.
– А вы думаете, что десятилетний мальчишка знает о таких вещах меньше, чем вы?!
Он читает детективные романы?
– Да...
– Как знать, может, он так хотел иметь приемник не столько для того, чтобы слушать музыку и театральные передачи, сколько для того, чтобы следить за всеми такими историями...
– Вот именно.
– Прежде всего надо было убрать уличающую вас жестянку. Он отлично знал двор. Он не раз там играл.
– Конечно. Раньше он целыми днями торчал во дворе вместе с дочкой нашей консьержки.
– Значит, он знал, что можно воспользоваться водосточной трубой. Может быть, он уже пробовал по ней взбираться.
– Ну, а дальше?
– с удивительным хладнокровием спросил Оливье. Предположим, он забрал жестянку, вышел из дому моей тещи; входная дверь открывается изнутри, и нет необходимости вызывать консьержку. Вы говорите, что было, вероятно, начало седьмого.
– Понимаю, - пробурчал комиссар.
– Даже если бы он не спешил, ему понадобилось бы куда меньше двух часов, чтоб добраться до Аустерлицкого вокзала, где он назначил вам свидание. Но он туда не пошел.
Не прислушиваясь ко всем этим предположениям, второй Лекер, вставив вилку в гнездо, вздохнул:
– По-прежнему ничего, старина? И ему ответили с Северного вокзала:
– Мы опросили уже около двадцати человек, сопровождавших детей, но никто из этих ребят не соответствует указанным приметам.
– Ты хочешь сказать?..
– Я хочу сказать, что твой сын идет по следу убийцы или убийца идет по следу твоего сына. Один идет за другим - не знаю, кто за кем, - и они не собираются расставаться. Скажите, господин комиссар, было ли объявлено вознаграждение за поимку убийцы?
– Большая сумма, после третьего убийства. Она была утроена на прошлой неделе. Об этом было напечатано в газетах.
– Тогда, - сказал Андрэ Лекер, - возможно, не за Бибом идут, а он сам идет за кем-то. Только в этом случае...
Было двенадцать часов, прошло уже четыре часа, как ребенок не подавал никаких признаков жизни, если исключить, что воришка, утащивший два апельсина на улице Мобеж, был Бибом.
ГЛАВА IV
Может быть, в конце концов пришел и его день? Андрэ Лекер где-то читал, что для каждого человека, каким бы незаметным он ни был, каким бы неудачником его ни считали, может наступить заветный час, когда ему суждено заявить миру о себе.
Он никогда не был высокого мнения ни о себе, ни о своих возможностях. Когда у него спрашивали, почему он избрал такую однообразную сидячую работу вместо того, чтобы, к примеру, работать в опергруппе по расследованию убийств, он отвечал:
– Я лентяй!
А иногда добавлял:
– А может, я боюсь стрельбы? Это была неправда. Но он знал, что он тугодум.
Конечно, апельсины мог стащить любой мальчишка. Но любой мальчишка вряд ли стал бы разбивать одно за другим семь сигнальных стекол. Лекер снова принялся разглядывать свои семь крестиков. Он никогда не считал себя умнее брата, но зато у него было куда больше терпения и настойчивости.
– Я уверен, - сказал он, - что жестянку из-под бутербродов найдут в Сене недалеко от моста Мирабо.
Шаги на лестнице. В обычные дни этому не придали бы никакого значения. Но в это рождественское утро помимо воли все настораживало.
Это был полицейский из моторизованной бригады, который привез носовой платок со следами крови, найденный у седьмой сигнальной тумбы. Его показали отцу.
– Да, это платок Биба.
– Следовательно, за ним кто-то идет по пятам, - заключил комиссар. Если бы за ним не шли, если бы у него было время, он бы не стал зря бить стекла. Он бы что-то сказал.