Семь месяцев бесконечности
Шрифт:
Двинулись с места в два часа пополудни, причем до этого долго не удавалось стронуть нарты с места — они прочно вмерзли обоими полозьями, да и собаки после такого, с позволения сказать, отдыха не сразу пришли в себя и тянули вразнобой. Погода изменялась от очень плохой до просто плохой в такт с порывами ветра и снежными зарядами. Видимость то увеличивалась до 500 метров, то пропадала до 30–50, но след был виден хорошо, и поэтому мы шли практически без приключений до самой остановки в шесть часов. К этому времени небо немного прояснилось и солнце садилось за чистый горизонт, что вселяло в нас надежду на завтрашнюю хорошую погоду. Пэнда явно чувствовал себя не в своей тарелке и все время все-таки пытался тянуть нарты, несмотря на то что был привязан к ним только за ошейник. При этом все его мощное, длинное тело изгибалось, и он бежал как-то боком. Довольно часто приходилось останавливаться, помогать собакам очистить морды от постоянно намерзающего на них льда. Иногда они делали это сами, внезапно останавливаясь на бегу, и начинали ожесточенно тереться мордой о снег, иногда оставляя при этом отчетливые — на белом снегу — пятна крови.
За четыре часа хода прошли сегодня 10,5 мили, и, как будто в награду за этот переход, ветер стал ослабевать, поземка прекратилась, и настроение, соответственно,
Обнадеживающее начало — минус 34 градуса, ясно, видимость хорошая, небольшой ветерок с северо-востока. Правда, облачность на горизонте с той же северо-восточной стороны постепенно, за два часа наших сборов в палатках, затянула весь небосклон. Собаки шли сегодня хорошо, вчера мы их усиленно покормили, дав добавки к традиционному блюду в виде полукилограммовых кусков твердого как камень замерзшего мяса. Солнце так и не смогло пробиться через плотные облака, однако и рассеянный его свет был ярок настолько, что я впервые почувствовал необходимость надеть очки. Опустилась характерная для такой облачности «белая мгла», и порой мы вовсе теряли из виду идущую впереди метрах в двухстах упряжку Джефа. Опять скользили с Уиллом рядом с нартами, практически не разговаривая, думая каждый о своем, благо погода сегодня позволяла это делать без особенного ущерба для скорости передвижения. Чаще всего я мечтал о встрече в Мирном, о баньке, о возвращении домой, но все это казалось таким далеким и зыбким… Иногда вполголоса, чтобы не отвлекать Уилла, я напевал «походные» песни типа «Выхожу один я на дорогу» или насвистывал полюбившуюся Уиллу и давно любимую мной музыку Свиридова, написанную к пушкинской «Метели». А иногда вдруг ловил себя неожиданно на мысли, что не думаю ни о чем! То есть просто не могу вспомнить, о чем я думал вот только что. Совершенно пуст! Иду, переставляя лыжи, смотрю вокруг, воспринимая все окружающее как-то подсознательно, и все. Страшно? Нисколько! В нашей экспедиции, когда большую часть времени ты проводишь наедине с самим собой, такую возможность или, точнее говоря, способность идти, не думая ни о чем надо, по-моему, расценивать как благо.
К обеду ветер усилился и зашел с запада. Пошел мелкий устойчивый снег. Поскольку ветер был практически попутным, мы на ходу его почти не ощущали, и только вьющиеся следом змейки поземки говорили нам, что он все-таки есть. Собаки, используя каждую остановку, валились в снег и, опрокидываясь на спину, пытались освободиться от сохранившихся на боках и спинах кусков снежного панциря. Это давало заметные результаты — во всяком случае быстрее и, наверняка, безболезненнее, чем мы это пытались сделать с помощью топоров и ледорубов. Но каков Егер! Напрасно, кажется, я апеллировал недавно к судьбе с просьбой смягчить приговор, вынесенному ему за надругательство над постромками. Ведь, кажется, все время он перед глазами, его рыжий пушистый, гордо задранный к зениту хвост, острые треугольные уши, да и весь он сам, сильный и умный. Но нет, ухитряется, каналья, прямо на глазах опять перегрызть постромку и бежит довольный, наполовину вывалившись из него и от этого работая только вполовину своих недюжинных способностей. (А может быть, для того он и грыз ненавистное одеяние?) Во время обеда устроил ему взбучку, пригрозив, что при такой прожорливости мы будем вынуждены скоро привязывать его за хвост. Кажется, все равно он не понял, только жмурился и чуть ли не зевал в ответ на все мои угрозы, сопровождаемые помахиванием разорванной постромки перед его розовым носом.
Пройдя 24,5 мили, остановились лагерем. Вчера радиосвязи не было. Решили изменить время, и сегодня она назначена на 21.30. После ужина северо-западный ветер усилился и снег пошел сильнее. Звезд не было видно — кромешная тьма, в которой различались только подсвеченные изнутри голубые фонарики палаток Этьенна и Джефа. Сегодня при установке палатки я попросил Уилла немного помочь мне, а именно взять на себя хотя бы обсыпку ее снегом, а то все эти наружные работы занимали у меня около полутора часов и практически не оставляли времени на отдых и просушку одежды. Останавливались мы в шесть, а приходил я в палатку не ранее половины восьмого, в восемь ужин, а в девять — девять тридцать Уилл уже забирался в мешок и не с кем было и слова сказать! Поэтому сегодня я закончил раньше обычного и забрался в палатку, когда Уилл еще готовил ужин. О, эти блаженные минуты ожидания ужина! Не к вам ли летят, опережая лыжи, все наши мысли, желания и надежды, когда мы, загнанные жестоким ветром и холодом в глубину своих одежд, бредем, спотыкаясь и теряя счет времени, через белую мглу, уповая только на маленькую, вертлявую и кажущуюся такой ненадежной стрелку компаса?! Или когда мы долгими часами, днями, месяцами идем по бесконечной, однообразной белой пустыне наедине с собственными мыслями, и разум наш, уставая порой от размышлений на вечные темы о Жизни и Любви, ищет хотя бы кратковременной разрядки. В эти мгновения нет приятнее и желаннее размышлений о том, когда ты, закончив очередной трудный переход, заберешься в палатку, снимешь с себя промерзшую одежду и вытянешься во весь рост на спальном мешке, глядя а чудесный раскрывшийся голубой бутон пламени примуса вдыхая ароматы, вырывающиеся из-под неплотно прикрытой вышки кастрюли, и чувствуя, как тепло обволакивает тебя иголочки разбуженной этим теплом крови начинают приятно покалывать тело.
Приблизительно в 9.20 я вылез из палатки и направился Этьенну на радиосвязь. Сегодня был очень напряженный график радиосвязи: первым в 9 часов выговаривался Этьенн, за ним была очередь Джефа, а затем уже моя. В такие дни оставалось только посочувствовать
Чернота ночи, как мне показалось, еще более сгустилась, особенно после яркого света в палатке. Ветер усилился, и пошел густой снег. Я, подсвечивая себе фонариком, довольно бодро направился туда, где совсем недавно оставил палатку с уже, наверное, спящим Уиллом. Пройдя примерно шагов пятьдесят, я остановился — никаких признаков жилья впереди, равно как справа и слева. Я быстро обернулся — сквозь падающий снег палатка Этьенна была видна еще достаточно хорошо. «А если они сейчас погасят лампу? — промелькнула у меня мысль. — Это весьма вероятно. Ведь когда я уходил, оба они уже были наполовину в спальных мешках». Я еще раз посмотрел вперед — ничего! И тут я вспомнил, что когда я встретил Джефа час назад у своей палатки, то он, обычно весьма сдержанный в проявлении эмоций, на этот раз как-то особенно обрадовался встрече со мной, хотя прекрасно знал, что я собираюсь на связь и поэтому скорее всего попадусь ему навстречу. «Тут что-то не так», — подумал я, все еще не допуская мысли о том, что вот так просто можно заблудиться, находясь где-то совсем рядом со своей палаткой и при относительно приличной погоде. Уходя из палатки, я погасил свечу, так как не знал, когда вернусь, а Уилл уже залезал в спальник, поэтому наша палатка была темна и очень хорошо маскировалась чернильной темнотой ночи. «Дела!» — подумал я, все еще стоя на вместе, но затем резко повернулся и побежал на свет палатки Этьенна.
В голове у меня уже созрел план поисков своего ночлега. Я вспомнил, что сегодня, когда мы останавливались на стоянку, нам с Уиллом не удалось своевременно затормозить собак, и они подошли довольно близко к идущему впереди нас Джефу. Поэтому, когда я закапывал в снег якорь доглайна, он оказался всего метрах в двадцати от задника его нарт. Я надеялся, найдя палатку Джефа — что представляло собой отдельную задачу, — выйти к его нартам и далее к моим собакам и наконец в конце этой цепочки отыскать свою палатку. Я помнил, что Джеф и Дахо поставили свою палатку впереди и левее палатки Этьенна метрах в пятидесяти. Поэтому, подойдя вплотную к палатке Этьенна, я стал соображать, что могло бы в этой темноте означать «впереди и левее». Джеф и Дахо давно спали и, естественно, без света, так что во всей этой логически обоснованной цепочке ориентиров только один пока не вызывал никаких сомнений — палатка Этьенна.
Я пошел наугад таким зигзагом, как ходит в поисках дичи охотничья собака, все время оборачиваясь назад, чтобы не потерять из виду свой маяк. Поиски мои довольно быстро и победно завершились — я увидел в свете своего фонарика темный треугольник палатки Джефа, дальше мне не составляло большого труда отыскать его собак, которые, естественно спали. Я прошел вдоль упряжки миновал нарты и двинулся дальше, пытаясь высветить в темноте наших собак. Первая попытка не удалась — собак не было! «Что за черт — подумал я. — Ведь, натягивая доглайн вечером, — это отчетливо помнил, — я был шагах в двадцати от нарт Джефа. Где же мои собаки?» Узенький луч фонарика по-прежнему выхватывал из темноты только вихрящийся рой подхваченных ветром снежинок.
Я вернулся назад к нартам Джефа. Задача, стоящая передо мной, казалась очень простой: пройти всего двадцать шагов, оставаясь в створе нарт и не теряя их из вида. Задача то проста, да темнота густа! А тут еще и снегопад, еще более сгущавший темноту. Я призадумался, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда! Призадумайся я чуть пораньше, возможно, мне пораньше пришла бы в голову мысль попытаться найти след нарт Джефа и по нему пройти в сторону своей палатки. Я встал на четвереньки и направил луч фонаря на белую, уже покрытую свежим снегом поверхность. У самых нарт я следа не нашел, зато в метре позади обнаружил едва приметный штрих следа полозьев, который я научился безошибочно выделять среди множества других очень похожих следов, оставляемых ветром на поверхности ледника. Теперь я знал направление, и оставалось только не сбиться с него. Через несколько минут я буквально споткнулся о небольшой снежный холмик, оказавшийся при ближайшем рассмотрении Хэнком. Хэнк недовольно приподнял засыпанную снегом голову, и глаза его вспыхнули в луче фонарика двумя янтарными огоньками. Надо сказать, что реакция уставшей, разбуженной не вовремя собаки мало чем отличается от человеческой, и поэтому, предупреждая вполне законный и готовый вот-вот разорвать ночную тишину вопрос Хэнка о том, кого это, черт побери, здесь носит по ночам, я быстро обхватил его голову и шепнул ему в ухо: «Куайет, Хэнк! Гуд бой!» Хэнк, узнав меня, вновь свернулся калачиком, а я быстро прошел вдоль доглайна к палатке. Расстегивая дверную молнию, я обернулся — ничего, ровным счетом ничего не говорило о том, что где-то рядом находятся другие палатки: густая, плотная темнота ненастной ночи поглотила все. Эта почти физически ощутимая темнота и пережитое недавно приключение напомнили мне конан-дойлевское: «Опасайтесь из… палатки… когда силы зла царствуют над миром. Уилл спал, погрузившись в мешок с головой. Одна конфорка примуса едва светилась бледно-голубым огоньком, света которого мне хватило, чтобы быстро раздеться и, нащупав вход в мешок, забраться в него.