Семь месяцев бесконечности
Шрифт:
Примерно через час пришлось опять менять порядок движения: устали собаки Кейзо. И вновь я увидел за собой залепленную снегом морду Тьюли и всех остальных небольших и дружных собак Джефа. Начался подъем. Примерно за час до остановки, повернув очередной раз голову, я увидел, что Джеф делает мне знак остановиться. Подъехал подталкиваемый ветром Этьенн и попросил меня вернуться к Уиллу, чтобы помочь ему разобраться с собаками. Спустился против ветра вниз по склону и застал печальную картину. Наши собаки понуро лежали в снегу, и поэтому вид нашей некогда боевой колесницы рядом с суетящимся расстроенным и нервничающим Уиллом производил унылое впечатление. Всего через два дня после забастовки собак Кейзо отказались работать и наши. Уилл выглядел растерянным и не знал, как заставить собак встать. Он предложил мне встать с упряжкой, а сам пошел на лыжах вперед, одновременно подзывая собак, но, увы, этот безотказно действовавший до сих пор метод на этот раз не произвел особого впечатления — они продолжали лежать. Попробовали поменяться местами с Уиллом — тот же эффект! Уилл кричал на собак и колотил их — безрезультатно! Только Тим, Томми и Пэнда пытались еще как-то изобразил некую активность, но их энтузиазма явно не хватало, совместными усилиями нам удалось стронуть упряжку с места, но ненадолго: собаки валились в снег буквально каждые 15–20 метров. Видно было, что они здорово устали. Продолжать движение было совершенно бессмысленно, поэтому остановились на ночлег немного раньше обычного, несмотря на значительный уклон местности.
У Уилла сдали нервы, и он начал, едва распустив веревку, увязывавшую груз на нартах, выбрасывать в снег «лишний», по его мнению, вес. Оранжевой птицей полетела его большая теплая парка (он выбросил ее со спокойной душой, поскольку накануне я пообещал отдать ему свою), веревка, еще какой-то мелкий инвентарь. Я подошел к нему и довольно резко заявил, что, может быть, лучше сначала подумать, а уж потом выбрасывать все подряд. Я считал, что если мы решили помочь собакам, то прежде всего следовало отказаться от небольших саней, которые мы по-прежнему продолжали буксировать за собой и которые в глубоком снегу работали как хороший тормоз. Уилл молча развернулся и ушел в палатку. Видно было, что он явно недоволен моим вмешательством. Я, не спеша, чтобы дать себе остыть, занялся организацией лагеря: освободил и перевернул нарты, покормил собак, выдав им опять только по полпорции — корма оставалось всего на два дня, а до склада около 25 миль (сегодня все-таки прошли 17 миль), и неизвестно, сколько нам до него идти, а ветер к вечеру вновь усилился. Закончив дела, забрался в палатку. Здесь, в теплой атмосфере, после сытного ужина мы с Уиллом вновь возвратились к событиям сегодняшнего дня. Уилл считал, что единственной причиной забастовки его собак был избыточный вес нарт. Я же склонялся к мысли, что это прежде всего психологическая усталость, вызванная беспросветной погодой, отсутствием солнца и полноценного отдыха. Внешний вид собак не внушал особых опасений: они были в хорошей форме, с прекрасным мехом и отменным аппетитом (в Гренландии в конце путешествия выглядели они гораздо хуже). Я убежден, что один-два дня полноценного отдыха без ветра и метели, и они обретут прежние уверенность и энтузиазм. В доказательство привел пример с собаками Кейзо, которые так же не хотели идти накануне, а сегодня нормально справлялись со своею задачей, несмотря на то что и отдохнуть-то как следует им не пришлось. Уилл остался при своем мнении. Что день грядущий нам готовил? Лагерь в координатах: 73,5° ю. ш., 67,5° з. д.
Интересно, когда кончится снег? Последнюю неделю мы часто вспоминали наших друзей Мустафу и Ибрагима и их благодатную родину, где снега просто не бывает. Хорошо было бы Антарктиде поделиться снегом с Аравией. Мы сейчас, пожалуй, как никто в мире, ощущали, как много здесь этого снега.
За сегодняшнюю ночь выпало около 70 сантиметров свежего мокрого снега. Утром тепло, около минус 11 градусов, опять снег, опять мгла, видимость менее 200 метров, но двигаться можно. Уилл неожиданно разбудил меня в три часа ночи и заявил, что хорошо бы, если бы Генри захватил из Пунта-Аренас 40 литров бензина для нас. Я спросонья не сразу понял, зачем для этого надо было будить меня в середине ночи, но потом по мере прояснения сознания до меня дошло, что ближайший сеанс радиосвязи с Пунта-Аренас в 6 утра и моя задача успеть сообщить Этьенну об этом бензине, поскольку я все равно выхожу из палатки для снежных процедур около 6 часов, а Уилл боится проспать. Радиосвязь принесла обнадеживающую весть: самолет вылетел из Пунта-Аренас и держит курс на Розеру, где предполагает быть около 3 часов пополудни.
На раскопки ушло три часа. Мы оставили в этом лагере все, что могли: маленькие сани, аварийную палатку, несколько пар лыж, провиант, — причем Этьенн и Кейзо, обнаружив у себя огромные запасы конфет французского производства, безжалостно вышвырнули их на снег, отчего около их нарт образовался пестрый коврик. Все остальные, менее обеспеченные конфетами участники экспедиции не обошли этот коврик своим вниманием, и он в результате приобрел весьма потертый вид, а местами просто был продырявлен. Снег настолько мягок, что даже на лыжах я проваливался по колено! Шли крайне медленно, меняя первую упряжку каждые 40–50 минут: собаки, идущие по целине, быстро выдыхались, так как шли, проваливаясь по грудь, касаясь снега длинными высунутыми красными языками. Я брел впереди буквально шаркающей походкой, так как порой даже не мог вытащить лыжи на поверхность. Пришлось остановиться раньше 14.00, так как собаки очень устали и отказались двигаться. Даже совершенно безотказная до того упряжка Джефа и та остановилась. Собрались у нарт Этьенна и Кейзо и решили встать здесь лагерем в ожидании самолета и хорошей ветреной погоды (в надежде на то, что этот злосчастный снег сдует). Собачий корм был на исходе, и на таком скудном пайке они могли в лучшем случае отдыхать, но не работать, да еще в таких сложных условиях. Медленно, ибо торопиться некуда, разбили лагерь. Поскольку здесь предполагалась довольно продолжительная стоянка, Уилл предложил мне установить палатку подальше от остальных с тем, чтобы собаки не нарушали ночью наш покой. Отъехали метров на двести пятьдесят. Как знать, возможно, это наш последний лагерь с Уиллом — ведь с 1 октября мы должны меняться палатками. При трехпалаточном варианте я перехожу к Этьенну, Дахо к Уиллу, а Кейзо — к Джефу, при двухпалаточном — Этьенн, Дахо и я в одной палатке, а Джеф, Уилл и Кейзо — в другой. В любом случае до конца экспедиции мы с Уиллом не будем более соседствовать. Это и плохо, и хорошо. Плохо потому, что мы уже притерлись, наш быт организован, обязанности каждого определены, мы знали вкусы друг друга, любимые темы для разговоров и много всего того, что можно узнать, проведя вместе более двух месяцев в небольшой палатке отрезанными от всего остального мира. Хорошо потому, что каждый из нас получал возможность узнать поближе кого-то другого из команды, и это, конечно, должно было сблизить нас еще больше. Правда, когда сегодня утром перед выходом Стигер назвал такой состав троек: Джеф, Кейзо, я и Уилл, Этьенн, Дахо, — то Жан-Луи, подойдя ко мне во время утренних раскопок, сказал, что не хотел бы находиться в одной палатке с Уиллом, поскольку в этом случае неизбежными будут беседы о бизнесе и ни о каком отдыхе не может быть и речи (как было, по словам Этьенна, в Гренландии, когда они с Уиллом прожили вместе в одной крохотной палатке две недели). Не знаю, только ли боязнь разговоров о бизнесе или что-нибудь другое было подоплекой такого заявления Этьенна, но только после его разговора с Уиллом состав троек изменился. После забастовки своих собак Уилл изменил первоначальное решение об эвакуации только одиннадцати собак. Сейчас мы собирались отослать пятнадцать, поскольку знали, что Генри везет три свежие. Из оставшихся двадцати четырех собак предполагалось сформировать две упряжки по двенадцать собак. Сегодня же утром во время нашей беседы он заметил, что не исключает возможности разделения команды, если мы будем вынуждены задержаться на этой стоянке. Такое разделение, по мнению Уилла, будет способствовать более быстрому продвижению оставшейся группы по маршруту. Уилл предполагал оставить только троих, остальных же отправить в Пунта-Аренас с тем, чтобы они присоединились к экспедиции в базовом лагере в горах Лоуорт. Когда мы остались вдвоем, я осторожно осведомился, а кто же будет третьим. Относительно первых двух я не сомневался — это, разумеется, были организаторы и руководители экспедиции Уилл Стигер и Жан-Луи. Третьим Уилл предполагал взять Джефа как штурмана и каюра! Каково?! Естественно, я заявил Уиллу, что абсолютно не согласен с этой идеей, считаю ее принципиально вредной и необоснованной, и добавил, что ни при каких обстоятельствах добровольно не покину экспедицию. Сошлись на том, что нам не придется прибегать к крайним мерам. Должно же, наконец, нам повезти с чем-нибудь: со складом, погодой или самолетом (хотя, конечно, все эти три «везения» теснейшим образом зависели друг от друга).
Есть в нашем праздничном календаре праздники, поистине отмеченные печатью Божьей. К ним, конечно, относится тихий, как бы светящийся изнутри и имеющий вечное, непреходящее значение праздник Веры, Надежды, Любви. Даже, казалось бы, далекая от всякого рода сентиментальностей антарктическая погода впервые за последние десять дней улыбнулась нам сегодня в этот праздник.
Я проснулся часов в восемь от непривычно легкого и теплого прикосновения к моему лицу. Я осторожно открыл глаза и тотчас же зажмурил их — это был солнечный луч! О, как непохоже было это прикосновение на то недавнее — холодное и снежное! Это была явь! Я выбрался из палатки. Оказывается, вокруг нас были горы, и горизонт действительно существовал так же, как яркое солнце, голубое небо и искрящийся снег. Милях в десяти позади виднелся темный треугольный парус горы Ванг, прямо по курсу мы видели нунатак Савин, у подножия которого должен был находиться склад с продовольствием. Я заметил какое-то движение у палатки Кейзо. Приглядевшись, я различил обнаженную фигуру молодого японского путешественника, купающегося в снегу. Выбрав сугроб побольше, он с размаху прыгал в него, хватал снег полными пригоршнями и бросал его вверх, осыпая себя с головы до ног. Снежная пыль медленно оседала, искрясь на солнце. Завершив процедуру боевым самурайским кличем, Кейзо скрылся в палатке. Мои громогласные восторги и комментарии по поводу прекрасного утра выманили из палатки Уилла. Щурясь от солнца, он подошел ко мне, и мы обнялись, поздравляя себя с долгожданной хорошей погодой. Я возвратился в палатку, а Уилл, проваливаясь в глубоком снегу и смешно выбрасывая в стороны ноги, побежал к палатке Этьенна, чтобы узнать последние новости о самолете. Новости были самые вдохновляющие. Самолет в 8.30 вылетел из Розеры и ожидался у нас около 11 часов. На его борту находились три свежие собаки, корм и продовольствие для нас. Скоро непривычную тишину непривычно горячего утра нарушил вначале едва различимый, а затем все более отчетливый шум моторов, и вот уже Генри со свойственной ему лихостью заложил глубокий вираж над нашим лагерем. Собаки, задрав морды, внимательно наблюли за его маневрами и даже, кажется, поворачивали при этом головы на все триста шестьдесят градусов, стараясь не потерять из вида эту большую красную птицу. Они напоминали мне голодных птенцов в гнезде, встречающих долгожданную мать с еще более долгожданным кормом. Лагерь ожил — все вывалились из палаток посмотреть на посадку. Генри продолжал кружить на небольшой высоте, подбирая подходящее место, чтобы сесть. Этот процесс требует от пилота большого опыта, мастерства и выдержки. Генри очень умело погасил скорость, и нам издали начало казаться, что в какой-то момент самолет повисает в воздухе, но вот его лыжи коснулись снега и… Два мощных фонтана снежной пыли вырвались из-под лыж, и самолет скрылся из вида. Мы увидели только огромный, катящийся на нас белый ком клубящейся снежной пыли, из которого торчал лишь кончик красного хвоста самолета. Казалось, что это голова гигантского снеговика с традиционной морковкой вместо носа. Голова остановилась, и мы увидели, что самолет разворачивается. Красный нос начал вытягиваться, и на наших глазах голова превратилась в изящный «Твин оттер». Снежная пыль, отбрасываемая винтами самолета, осела. Но это явление оказалось мимолетным — Генри поддал газа, и самолет, набирая скорость и вновь скрываясь в снегу, покатился по своему следу, уплотняя его. Генри знал, что делает: снег очень глубокий, и без такой укатки полосы нечего и думать взлететь здесь с полным грузом. Самолет прокатился по полосе раз семь-восемь и, наконец, остановился метрах в десяти от наших с Уиллом собак. Дверца кабины распахнулась, и Генри, застегивая на ходу комбинезон, выпрыгнул в снег.
Мы подошли к нему: «Гуд джоб, Генри. Хорошая работа!» Генри, как истинный профессионал, невозмутим и всем своим видом как бы говорит, что посадка в таком глубоком снегу для него — дело обычное. Впрочем, посадка говорит об этом сама за себя. К нам подошел невысокий, плотный парень в очках с великолепным румянцем на пухлых щеках. Темно-синяя с белыми рукавами куртка с ярко-красным кленовым листом и надписью «Эйр Канада» свидетельствовала о том, что он в самолете скорее всего не пассажир, хотя весь его необычно свежий вид и немного отрешенное выражение лица свидетельствовали больше в пользу этого предположения. «Брайтон, — представил его Генри. — Он будет летать вместо меня во время моего отпуска». Мы поздоровались с Брайтоном. Разница между ним и Генри явно бросалась в глаза. Высокий, мощный, слегка небритый бледноватый Генри в видавшем виды комбинезоне, не раз и не два спасавшем своего хозяина от непосредственного контакта с разного рода горюче-смазочными материалами, в плотной вязаной шапочке и коренастый, с огненным румянцем, идеально выбритый Брайтон в новенькой чистой куртке, прекрасно сидящих брюках, массивных сапогах и в великолепной волчьей ушанке. Кроме того, если Генри чувствовал себя абсолютно уверенно в этой привычной для него обстановке, и я думаю, что эту уверенность еще более укрепили только что блестяще совершенная посадка и предчувствие скорого отпуска, то в поведении Брайтона этого не ощущалось. Казалось, он уже сейчас завидует Генри, его близкому отпуску и тому, что тот сможет уехать отсюда, из этой ледяной пустыни, в тепло и комфорт, вернуться к привычным повседневным удобствам которые так разительно отличают ту жизнь от этой, полной неопределенности, опасностей и тревог… Может быть, это вовсе не так и я увидел в его глазах только отражение своих мыслей, но все равно я прекрасно понимал его состояние. Я знал по себе, как трудно порой бывает в первые дни, когда ты, простившись с домашней жизнью, со своими любимыми, друзьями, домом, теплой постелью и прочим, попадаешь в совершенно иную, пусть даже знакомую тебе обстановку экспедиционной жизни. Первые несколько дней я всегда нахожусь в каком-то подавленном состоянии и даже порой думаю: «Зачем все это?!» Но постепенно новая жизнь заполняет меня целиком, отодвигая на второй план прежнюю и делая эту, казавшуюся сначала такой неуютной, моей истинно домашней жизнью. Такая переоценка ценностей происходит, насколько мне известно, у многих моих друзей полярников. Разница только лишь в продолжительности этого периода — у одних он исчисляется несколькими часами, у других же — многими месяцами. По возвращении домой процесс переоценки повторяется в обратном порядке и, как правило, намного быстрее. Правда, затем рано или поздно вновь начинаешь мысленно все чаще и чаще возвращаться к той жизни, от которой еще совсем недавно так старался бежать. Мне кажется, именно в этой обратимости, в постоянном обновлении чувств и осознании привычных, казалось бы, вещей и сокрыта основная причина того, что нас, путешествующих людей, с одинаковой силой влечет домой и из дома. Мысленно пожелав Брайтону успеха в этой мучительной внутренней борьбе, я присоединился к ребятам, которые уже стояли у грузового люка самолета. Едва мы его открыли, на снег выпрыгнули три собаки. Я сразу же узнал в одной из них Брауни, рыжего толстяка Брауни, отправленного за чрезмерное любопытство и нерадивость на перевоспитание в Пунта-Аренас. За прошедший месяц Брауни похудел и от этого выглядел выросшим и повзрослевшим. Две другие собаки были одинакового светлого, почти белого окраса, с густой шерстью. Их бьющая через край энергия и жизнерадостность — столь необходимые сейчас для поддержания духа наших собак качества — бросались в глаза. Одна из этих двух — та, что поменьше, — оказалась Папом — псом из упряжки Джефа, оставленным на Кинг-Джордже перед стартом. Но если тогда, сразу же после тяжелого перелета, уставший, не до конца вылинявший Пап производил довольно жалкое впечатление, то сейчас он выглядел совершенно иначе. Он наслаждался снегом, купался в нем, проваливаясь по грудь, зарывался в него мордой и носился как угорелый, вызывая справедливое возмущение всех наших привязанных собак. Вторая собака была тоже из числа резервистов Кинг-Джорджа, однако имени ее никто толком не знал — она была из тех эскимосских собак, которые были куплены незадолго до начала экспедиции. Генри привез также восемнадцать коробок собачьего корма в привычной красочной упаковке, а затем мы выгрузили еще несколько ржавых жестяных ящиков тоже с собачьим кормом, взятых Генри на станции Розера. Судя по отдельным сохранившимся наклейкам, это был корм, предназначавшийся собакам первых британских антарктических экспедиций. Однако наши собаки, нимало не смущенные этим обстоятельством, набросились на плоские темные брикеты этого корма, наверное, отчасти и потому, что он не походил на все, что они ели до сих пор.
Началась погрузка отъезжающих собак под завистливый лай остающихся. Как и всякое расставание, эта процедура была грустной. Жалко было разлучаться с собаками, хотя каждый из нас в глубине души понимал, что едут они на отдых и мы скоро встретимся. И все же, подсаживая каждую из них в самолет, я приговаривал: «Не волнуйся, все будет в порядке!»
Они вели себя по-разному: одни сразу же пробирались в глубь самолета, подальше от люка, чтобы, наверное, не дай бог я не передумал и не вытащил их обратно, но таких было немного. Большинство же толпились на небольшом пятачке перед люком, пытаясь выглянуть в распахнутые двери, чтобы понять, что же это происходит и за какие такие провинности их вдруг снимают с пробега. Последним, пятнадцатым, я погрузил Баффи. Легкая дверь с большим иллюминатором посередине захлопнулась, обозначая начало нового этапа экспедиции для наших «лохматых отпускников», которым предстоял долгий перелет в весенний Пунта-Аренас, и для нас, остающихся здесь на бескрайнем ледяном щите и имевших впереди менее привлекательную перспективу тысячекилометрового перехода к горам Элсуорт, где наши пути и судьбы вновь должны были соединиться.
У меня долго перед глазами стояли по-человечески печальный взгляд и унылая морда Баффи в стекле иллюминатора. Для всех, не знающих Баффи, этот взгляд мог быть истолкован как отражение его глубоких внутренних переживаний по поводу отъезда. Однако я, знающий его еще с Гренландии как чрезвычайно меланхолическую и подверженную ностальгии личность, прочел в его взоре печаль, связанную исключительно с предстоящим перелетом и нарушением пусть опостылевшего, но, главное, привычного образа жизни здесь, в экспедиции. Забегая вперед, скажу, что Баффи печалился отнюдь не случайно: всего через два часа после вылета самолет совершил вынужденную посадку на льду и весь экипаж из четырех человек и пятнадцати собак провел в самолете около двух суток, прежде чем погода позволила им вылететь в сторону Розеры.
Мы попросили Генри разведать с воздуха наш следующий склад с продовольствием у нунатака Савин и попрощались с ним до Южного полюса. Самолет поднимал Брайтон. Проехав по полосе несколько раз, на очередном повороте в дальнем от нас конце полосы Брайтон не вписался в колею, и самолет, съехав в глубокий неукатанный снег, застрял. Нам было видно, как Брайтон предпринимал отчаянные попытки вырвать машину из снежного плена, форсируя двигатели то вместе, то поочередно, но тщетно. Самолет дрожал, раскачивался, но не трогался с места. Я вспомнил провидца Баффи и его укоризненный взгляд. Надо было идти выручать ребят. Кейзо предложил привлечь наших собак, сославшись на известное ему — очевидно, из перевода на японский Ильфа и Петрова — положение о преимуществах гужевого транспорта перед механическим, особенно в районах бездорожья, как у нас, и разгильдяйства, как в данном случае у Брайтона. Но на этот раз мы решили ограничиться лопатами и уже было направились к самолету, чтобы помочь бортмеханикам откопать лыжи, как вдруг невысокий, но, как я уже говорил, достаточно плотный Брайтон с неожиданной для его комплекции легкостью, как будто подталкиваемый чьей-то невидимой нам отсюда, но достаточно энергичной рукой, выпрыгнул на снег.
Моторы взревели как-то по-новому, и мы догадались, что эта невидимая рука принадлежала Генри, переместившемуся с места второго пилота на командирское, привычное ему место и вытеснившему при этом не очень сопротивлявшегося Брайтона.
Самолет, почувствовав уверенную, твердую руку хозяина, артачился недолго и вскоре выехал на колею. Грузный, длинный разбег, и вот он в воздухе, медленно набирая высоту, пошел на юг, в сторону хорошо заметных нам заснеженных нунатаков Савин. Через 10 минут мы услышали в наушниках голос Генри: «Ничего кроме снега, джентльмены. Если здесь и есть склад, то достаточно глубоко под снегом. Мне, во всяком случае, сверху его не видно. Всего доброго! До встречи!» Мы поблагодарили Генри и распрощались с ним, пожелав ему хорошего отпуска. Больше, к сожалению, наши пути не пересекались. Правда, мы уже потом узнали, что после отпуска он вновь вернулся в «Адвенчер», но летал в основном между Кинг-Джорджем и Пунта-Аренас, перевозя туристов. Хороший летчик!