Семь незнакомых слов
Шрифт:
— Вот видишь, как много может рассказать даже одно слово? — спросил он с торжествующей ноткой.
Я кивнул, а мама не удержалась от смелого предположения, что, наверное, где-то существуют отцы, сделанные из приставучести и занудства.
Со временем среди подаренных слов стали попадаться уже знакомые мне. Я обводил их красным кружочком, а отец предлагал что-нибудь взамен — у него всегда имелся запас. При этом мои непредвиденные познания настраивали его на философский лад:
— Так ты уже знаешь слово «абстракция»? — задумчиво удивлялся он. — Как время летит!..
Выработанное с годами аналитическое мышление не мешало отцу время от времени впадать в легковерие, по-видимому, свойственное ему от природы. Помню, вскоре после того, как я пошёл в школу, мне захотелось
Отец очень удивился — стал расспрашивать, в каком пиджаке и галстуке он на той фотографии, кто ещё из учёных представлен на стенде, и даже высказал осторожное предположение — не перепутал ли я его с кем-то внешне на него похожим? Но я не перепутал: под фотографией стояла наша фамилия — Сказкин, и отцовские инициалы — И.С.
Отец сказал: «Занятно, очень занятно» и задумчиво потёр нос. Потом как бы невзначай поинтересовался, скоро ли у нас родительское собрание.
Вечером он, посмеиваясь (чтоб никто не подумал, что им движет тщеславие), рассказал о стенде матери — она в тот момент готовила ужин. Несколько секунд мама смотрела на отца расширившимися от удивления глазами, убеждаясь, что он не шутит. Потом на неё напал такой приступ хохота, что она выронила недочищенную картофелину и несколько раз согнулась-разогнулась в поясе, рискуя наткнуться на нож в собственной руке.
Отец сильно засмущался и немного обиделся — ведь обычно люди для того и иронизируют над собой, чтобы другие над ними не смеялись. А мама это неписаное правило нарушила.
— Да всё я понимаю, — примирительно говорил он, стараясь остановить её смех, — я вовсе и не думал, что там написано «Великие учёные». Конечно же, это стенд «Современные учёные»… «Современные учёные нашего города» — как-то так… Малыш немного напутал... Ты думаешь, я и сам не догадался?..
Не поднимая головы, мама отчаянно замахала ножом перед отцовским лицом, прося пощадить её и не продолжать. Даже я не удержался и прыснул, хотя отец попал в смешное положение из-за меня, и с моей стороны смеяться было не очень-то красиво — тем более, что изначально я хотел сделать ему приятное.
К ёмким формулировкам отец прибегал лишь изредка — когда хотел сказать мне что-нибудь особенное. В остальное время он нечасто вмешивался в моё воспитание — так я тогда это воспринимал. Его, например, совсем не беспокоили спады в моей школьной успеваемости. Двойки и замечания в дневнике приводили отца в весёлое состояние духа, даже в умиление, и он говорил, что наконец-то ему есть, чем похвастать перед коллегами на работе.
Мама не одобряла такой подход — она считала, что у меня может выработаться легкомысленное отношение к учёбе, и предрекала отцу чёрные дни, когда ему придётся хвастать, что его сын — грузчик или дворник.
— Что ж, это тоже нужные профессии, — парировал отец. — Главное, парень любит читать. Ему ещё нужно научиться доводить начатое дело до конца, не бросать его на полпути, и тогда мы можем за него не беспокоиться... А, вообще, главное в воспитании — атмосфера в доме...
Создавать атмосферу отец умел довольно-таки неплохо. Он часто шутил и любил рассказывать — какие-нибудь истории из книг или случаи, которые произошли с ним самим в детстве и юности, во время службы в армии, в студенческие и аспирантские годы.
Больше всего мне нравилась история про сапог — несколько лет я держал её на заметке, чтобы при случае применить. В полку, где отец проходил срочную службу, новобранцы из призыва в призыв проводили один и тот же ритуал-заклинание: в один из первых вечеров они засаживались за письма домой, и главное из них предназначалось любимым девушкам. Это было необычное письмо. Для его написания использовался сапог самого большого — 45-го или 46-го — размера. Подошвой сапог шлёпали в пыль или влажную землю, а потом делали оттиск на белом листе бумаги. Рядом с отпечатком подошвы приписывался пафосный комментарий, в котором-то и заключалась вся едкая соль: «Если бы не эти сапоги, тебя бы уже насиловали китайские солдаты!» Национальность потенциальных противников, должно быть, не имела большого значения — сгодились бы и американцы, и японцы. Но китайцы, по-видимому, были весомей и реалистичней: их многочисленность и испортившиеся при Хрущёве отношения с КНР как бы внушали домашним невестам, что угроза насилия — не пустая выдумка, а реальная опасность. Подразумевалось, что отпечаток сапога убережёт далёких подруг от соблазнов гражданской жизни и побудит к верному ожиданию защитников из Подмосковья, где, собственно, и служил отец.
Я как-то поинтересовался, посылал ли и отец такое письмо, и если да, то сохранилось ли оно? Но он ответил: увы, при всём желании у него такой возможности не было.
— Понимаешь, старик, — объяснил он, — когда я служил в армии, твоя мама ещё в юных пионерках ходила. Мы даже и не подозревали о существовании друг друга. А иначе бы — непременно!.. — и отец жизнерадостно усмехнулся.
Я долго не понимал, отчего эта суровая мужская история кажется ему смешной.
Воспоминания не всегда были весёлыми — иногда страшными и романтическими. В школу отцу с друзьями приходилось добираться через Центральное кладбище — так было намного короче. Из-за этого они знали все наиболее примечательные склепы и могилы — дореволюционной знати, известных артистов, писателей и учёных. А однажды им попалось несколько совсем свежих захоронений без каких-либо опознавательных знаков, крестов и надгробий, и они поняли, что это — могилы преступников, приговорённых к смертной казни и расстрелянных накануне в тюрьме — величественном старинном здании, которое до революции называлось Тюремным замком и, должно быть, с тех же незапамятных времён одной своей стеной примыкало к Центральному кладбищу. В годы отцовского детства Центральное кладбище простиралось дальше и шире — оно всё ещё служило основным городским погостом, хотя уже и не считалось загородным. Когда его всё уверенней стали обступать здания и строения, территорию Центрального кладбища сильно урезали, устроив частичное перезахоронение за новую городскую черту, а неухоженные могильные холмики, которых, как говорили, оставалось немало, просто сравняли бульдозером, чтобы на освободившихся площадях построить кинотеатр, студенческие общежития, армейский призывной пункт, мемориал Победы и роддом — возможно, это был единственный случай в истории человечества, когда на месте кладбища строили роддом.
Ещё отец рассказывал про голод во время войны и после неё: еды было совсем мало, а есть хотелось постоянно и очень сильно — так, что в обед ему случалось одалживать у одного из старших братьев ложку свекольной похлёбки, а за ужином — отдавать.
Но отец никогда не говорил: вот как мне было тяжело, и как легко тебе, и ты должен это ценить и стараться, и тому подобное. Он считал себя счастливым человеком.
— В общем-то, мне в жизни сильно повезло, — сказал он однажды. — Мог от голода зачахнуть или со шпаной связаться — я ведь и был такой полушпаной... А вот у меня замечательный сын, красивая заботливая жена, интересная работа…
— И, наверное, куча любовниц? — кротко добавила мама, то ли утверждая, то ли спрашивая.
— Если вам так приятно думать, мадам, — с суровой невозмутимостью кивнул отец. — Все они ужасные ехидны, и всех зовут Ларисами.
Отцовское жизненное везение во многом объяснялось историей про то, как он решил стать лингвистом. История была слегка фантастической: ничто вокруг не могло подтолкнуть отца к такому выбору. Он жил с родителями, братьями и сестрой на узкой одноэтажной улочке, где в домах из пожелтевшего ракушечника ютилось сразу по несколько семей, и общая теснота частично компенсировалась небольшими полу-огороженными садами и разбитыми тут же, во дворах, огородиками. Улица издавна носила гордое название — Широкая, здесь обитали люди простых рабочих специальностей, и на всей Широкой улице в ту пору вряд ли был хоть один человек, кто слыхал само слово «лингвистика».