Семь незнакомых слов
Шрифт:
— Почему «пшик»?
— Да как, почему? — дед еле заметно пожал плечами. — Кто ты есть для следователя? Дилетант. Ничего в Уголовном кодексе не смыслишь. А он — профессионал. Для тебя ситуация из ряда вон, твоя судьба решается, а для него — привычная повседневная рутина. Ты думаешь: его обязанность — во всём правильно разобраться, а ему нужно ещё одно раскрытое дело в свой план записать. Ты для него уже виновен. Если ему придётся тебя отпустить, для него это — прокол, за такие штуки его начальство взгреет. Весь мой пламенный монолог ему — как об стенку горохом…
— Он вас… бил? — опасливо и сочувственно поинтересовался я.
— Павел Михайлович-то? Нет, зачем? Он меня словами победил — это-то и обидно. Спросил, признаю ли, что вёл антисоветскую агитацию? А как я такое могу признать? «Признаю, — ответил, — что
— А он?
— Двадцать минут не перебивал, слушал, подперев подбородок, а потом так скучно спрашивает: «Думаешь, ты — самый умный?» Я и растерялся! Я-то был уверен, мы доказательную базу обсуждать будем, аргументацию — что-то вроде научного диспута вообразил. А тут на тебе!
— И что вы ответили?
— Нет, ответил, был бы умным, не сидел бы теперь перед ним.
Этот ответ неожиданно понравился следователю. Видишь, сказал он Трубадурцеву, ты и сам всё понимаешь. Сглупил — отвечай. Когда начальство прикажет следователю заниматься «Новым учением», он его изучит не хуже Трубадурцева, а пока он знает, что академик Марр — виднейший советский учёный, орденоносец, земляк товарища Сталина, которого товарищ Сталин очень уважал. Но он видит, что Трубадурцев — хороший парень, только немного оступившийся. Поэтому не будет разрабатывать версию с заговором в языкознании, а квалифицирует дело по самой мягкой статье, предусматривающей лишение свободы сроком в пять лет. Дед сразу увидел в этом доброжелательном предложении скрытую угрозу в случае непринятия и решил не искушать судьбу. Напоследок Павел Михайлович даже похлопал Трубадурцева по плечу и пожелал отсидеть весело.
— Да-а, — я тяжело вздохнул. — А человека, который на вас донос написал, вы потом встречали?
— Встречал, — как-то нехотя признался дед. — Да что толку? Пока сидел, думал: прибью подлеца. Одно дело, если б я сам полез ему душу открывать, так нет же — он ко мне с вопросом подкрался: не кажется ли мне «Новое учение» немного сомнительным?.. А увиделись — кивнули друг другу, вот и весь разговор. Он на войне правую руку потерял. Я и подумал: руки, что донос писала, больше нет — к чему прежнее ворошить? Те костры уже отгорели, изменить — ничего не изменишь…
— Ну-у, — я был немного разочарован такой мягкой позицией. — А следователя? Встречали после всего?
Моё воображение нарисовало картину: профессор — уже полностью оправданный, имеющий фронтовые награды и преподающий в университете — встречает постаревшего, уволенного за «липовые» дела, следователя, и говорит ему всё, что о нём думает. Возможно, даже даёт пощёчину.
Дед неопределённо хмыкнул. После войны — не довелось, сообщил он с загадочной усмешкой. А вот в первые военные годы — каждый день.
— Как?! — я едва не подпрыгнул. — Его тоже посадили?
— Ну, ты скажешь: «посадили», — профессор недовольно поморщился. — Есть люди, дорогой тёзка, с особым нюхом на опасность — они её за три версты чуют. Такие не сидят. А этот ещё в шахматы хорошо играл: прибудет новый этап, он спрашивает: «Шахматисты есть?» Начальником его к нам прислали — аккурат за три месяца до начала войны.
Несмотря на то, что к тому времени Трубадурцев сильно исхудал, бывший следователь, а теперь начальник лагеря его узнал. И сделал спасительный жест — перевёл санитаром в лазарет. И тем самым помог выжить — в первые годы войны питание заключённых резко ухудшилось, а планы по заготовке леса наоборот повысились, и смертность в лагере стала очень высокой. За три с половиной года они несколько раз сыграли в шахматы: во время одной из партий Трубадурцев рискнул обратиться не «гражданин начальник», а по имени-отчеству, и спросил, что такое, по его мнению, ум? Начлаг некоторое время рассматривал его, как диковинку, и ответил удивлённо: «Я думал, ты всё понял давно: ум — это я и те, кто вас охраняет, глупость — это ты и те, кто в бараке!»
Сказанное Павел Михайлович демонстрировал на шахматной доске: Трубаурцеву, который считал себя неплохим игроком, лишь дважды удалось свести партию к ничейному результату. В случае своего проигрыша начлаг награждал победителя кусочком хлеба и пятью папиросами, при ничьей предлагался выбор между первым и вторым — дед оба раза выбрал папиросы. Но чаще он слышал: «Иди тренируйся», что звучало цинично, поскольку тренироваться у заключённых не было никакой возможности, однако дед никогда, даже внутренне и мимолётно, не позволял себе отрицательных чувств к начлагу — ни ненависти, ни презрения, ни обиды — опасаясь, что тот их обязательно почувствует и вернёт его на лесоповал.
Однажды между ними состоялось что-то вроде научной дискуссии. Выигрывая очередную партию, Павел Михайлович внезапно спросил Трубадурцева: «Так ты и академика Лысенко считаешь научным самозванцем?» — «Нет, — дед удивился и испугался — Академик Лысенко — биолог, а я — лингвист. В биологию никогда не лез». — «Это тебе только кажется, — возразил начлаг, — из-за недостатка политического чутья и широты мышления. Ты же мне сам рассказывал: академик Марр объяснял сходство языков их взаимовлиянием, а не родственностью, так? Академик Лысенко утверждает то же самое: свойства растений зависят от окружающей среды и взаимовлияния, а не наследственных качеств. Академик Марр считал сравнительно-историческое языкознание буржуазным пережитком — академик Лысенко считает буржуазным пережитком наследственные законы Менделя. Ты против академика Марра — получается, ты и против академика Лысенко»! Дед снова повторил, что он — не биолог, и потому не может утверждать наверняка, но может предположить, что в биологии точка зрения академика Лысенко не является единственной — вероятно, есть и другие. «Были, — поправил его оппонент, — были другие. Теперь с ними разобрались. Про академика Вавилова слыхал? Академика Лысенко критиковал. Знаешь, что с ним стало? Это ты тут, как на курорте отдыхаешь, а его к высшей мере приговорили, понял?» Тут дед испугался по-настоящему: разговор мог быть просто разговором, но также бывший следователь мог счесть, что в своё время обошёлся с Трубадурцевым слишком мягко, и теперь хочет исправить неуместный гуманизм. Он несмело возразил: хотя утверждения академиков Марра и Лысенко, по точному замечанию Павла Михайловича, практически тождественны между собой, они всё же относятся к разным сферам знания — растения создала природа, а язык создан человеком. «А человека кто создал? — усмехнулся начлаг. — Не природа что ли?.. Эх ты, Галилей недоделанный! Мат тебе. Иди тренируйся».
Осенью сорок третьего, когда срок Трубадурцева подошёл к концу, Павел Михайлович вызвал его к себе и сказал, как о деле решённом: «Сиди ещё — живым останешься». Трубаурцев больше всего боялся такого поворота и возразил: он хочет на фронт — сражаться с фашистами, а, если получится, — сначала повидать мать. «Вижу, ты и в лагере не поумнел, — с некоторым сожалением констатировал его собеседник. — Ты ноги до сих пор передвигаешь только потому, что пока моим умом живёшь: не посади я тебя в тридцать восьмом, ты бы уже сгинул где-нибудь под Смоленском или Ржевом. Не устрой я тебя в лазарет, ты бы давно уже околел на лесоповале». Дед тут же согласился: так оно и есть, он очень хорошо понимает, что гражданин начальник — его благодетель и дважды спаситель. И именно на это весь его расчёт: раз ему уже однажды посчастливилось встретить такого хорошего человека, как Павел Михайлович, то, глядишь, и дальше ему будет сопутствовать удача. Следующие несколько секунд решали дальнейшую судьбу Трубадурцева. Оба прекрасно знали: для автоматического продления срока начальнику лагеря совсем не требуется согласие заключённого. «Ладно, будь по-твоему, — после раздумья решил ангел-хранитель в погонах. — Если не убьют, напиши мне после войны. Посмотрим, что с тобой станется. Бери на удачу», — и он выдал Трубадурцеву на прощание пять папирос и кусок хлеба.
Как и договорились, дед написал Павлу Михайловичу, но из осторожности сделал это не сразу после Победы, а только через пять лет — после сталинского развенчания марровцев и «Нового учения о языке». Вкратце сообщил, что жив-здоров, воевал, получил ранения и теперь преподаёт в университете нашего города. Письмо было направлено по месту бывшей отсидки, а ответ спустя несколько месяцев пришёл с адреса московского правоохранительного учреждения. Он состоял всего из одного слова: «Молодец». Больше они друг другом не интересовались.