Семь пар железных ботинок
Шрифт:
Все промолчали, и Петр Федорович, круто повернувшись и не оглядываясь, пошел один...
Многим стало стыдно в эту минуту, но времени для размышления не было. Общую нестерпимую неподвижность нарушил Киприан Иванович. С силой воткнув в сугроб явно ненужную лопату, он крякнул и быстро зашагал вдогонку за Петром Федоровичем. Разве на полшага отстал от него Григорий Ерпан. Следом за ним оторвалось от толпы еще трое, затем гурьбой двинулись все остальные.
Произошло то, что свойственно людям вообще, а русским особенно. Обретя целеустремленное движение, толпа сразу перестала быть толпой. За одну минуту растерянность
Не обошлось и без смеха. Занятая разговором с оставшимися женщинами и стариками бабка Свистуниха, хватившись мужа, бегом нагнала мужиков и, ворвавшись в их ряды, ухватила его за ворот.
— Ты-то куда, старый хрыч, поперся?.. Твое ли дело ночью по боженивкам таскаться?
— Пусти, Маланьюшка, куда люди, туда и я...
— Пущай, кому надо, одни чертей ловят... Тоже мне чертолов выискался!..
— А хоть бы и чертолов! — Заговорило в старом Свистуне попранное мужское достоинство.
— А, вот как! Так я тебе без боженивки этого добра сколько хочешь насыплю, лови только!
И без лишних слов взялась Свистуниха за дело: выколотила на Свистуне тулуп и поволокла за ворот в избу.
3.
Ушли мужики; бабы и старики в кучу сбились.
И страшно всем и, понятно, интересно, чем дело кончится. Может, больше всех волнуется Арина Перекрестова: не шутка — муж первым пошел. О доме даже забыла. Впрочем, когда со двора уходила, там все в порядке было: перед образами лампады горели, а Ванька отмороженным носом на полатях сопел.
Невдомек Арине, что в это самое время Ванька следком за взрослыми мужиками пробирается, так торопится, что полные пимы снега набрал.
Медленно тянется время. От страха и напряженного ожидания у женщин разговор не клеится. Говорить о страшном — страшно, о чем другом — не к месту, не ко времени.
И вдруг: дзинь-бум-дз-з!.. Трах-рах-ах!..
Зазвонил было колокол, а как грянул повторенный позыком трескучий выстрел, сразу звон оборвался. Тишина наступила гробовая, страшнее всяких выстрелов, всякого звона...
— Ой, бабоньки, не могу-у!..
Взялась Арина плачущую утешать и сама в слезы. Две подруги Арину успокаивать взялись — обе туда же. Пошла слезливая цепная реакция...
Но только глянула Арина на дорогу, сразу глаза высохли! Бежит со стороны кладбища небольшая фигура: полушубок на ней совсем как у Ваньки и уши малахая по Ванькиной манере вверх приподняты и по сторонам болтаются.
— Чтоб тебя, постреленок, язвило!
Ванька издали орет, надрывается:
— Ух ты-ы!.. Ерпан звонаря подстрелил!.. Как он — бах!— так перья полетели! Ух ты!
Перед Ариной задача: то ли сразу Ваньку драть, то ли наперед у него новости выпытать. Ванька-то тоже кое-что смекает: останавливается поодаль.
— От кого
— От звонаря...
— Да кто звонил-то?
— Кто веревку зацапал, тот и звонил...
— Ну-ка, подойди ближе!
— Зачем?
— Тебе говорят, подойди!
— Я лучше после подойду...
— Тогда говори толком, кто звонил?
— Птица ненасыть1 звонила, вот кто!.. Как Ерпан по ней бахнул, она враз от путли освободилась и на снег пала, крыльями бьет и клювом щелкает... Я первый до нее добег, чтобы не ушла. Она на меня, я на нее... Она крыльями, а я на нее брюхом навалился!.. Тут Ерпан приспел, перенял ее у меня и прикладом добил... Ух ты!
По дороге далеко растянувшейся цепочкой возвращались мужики. Были слышны голоса, даже смех. В середине цепочки, рядом с Петром Федоровичем, шел Григорий Ерпан, волочивший за крыло большую птицу.
Ванька в основном рассказал все правильно» После долгих снегопадов не стало старой неясыти легкой наживы: ушли под глубокий снег мыши, схоронились в своих воздушных крепостях-гайнах белки, уснули в глубоких норах скопидомы-бурундуки, под заснеженными лапами елей нашли защиту немногие не улетевшие на зиму птицы.
И напала серая хищница с голодухи и злости на первое, что показалось ей живым, — на качавшийся на ветру узел колокольной веревки. Только получилось, что не она его, а он ее схватил, так крепко запуталась в прочной пеньке когтистая лапа. Пока рвалась — звон подняла и себя самое и людей напугала. Посидела на звоннице, отдохнула малость, опять биться стала.. И так несколько раз, до тех пор, пока люди не пришли.
Глянул зорким охотничьим глазом Ерпан, сразу понял, кто веревку держит, чья тень мельтешит под звонницей... Понял и, не говоря слова, вскинул ружье и ударил влет крупной дробью. Не кому-нибудь, а самой себе назвонила-наворожила погибель ночная разбойница!
Ванька — дипломат. Хотя отец видел его на кладбище и ничем в ту пору своего недовольства или удивления не показал, из этого вовсе не вытекало, что Ванькино ослушание (приказано было с полатей не слезать) прощено. Поэтому он упорно держится подальше от отца, поближе к Петру Федоровичу и, улучив момент, тихонько делится с ним горькими предчувствиями:
— Как бы тятька меня чересседельником не отхлопал за то, что я из избы утек...
Прямо вмешиваться в отношения между отцом и Ванькой Петр Федорович для его же пользы не хочет, но ловко находит способ обезоружить Киприана Ивановича.
Положив руку на голову ученика, он вслух, так, чтобы все слышали, говорит:
— Ну, герой, теперь ты расскажи нам, как со звонарем воевал.
Таким образом Ванькин поступок, минуя суд родительский, оказывается вынесенным на суд общественный. То, что Петр Федорович называет Ваньку героем, в какой-то мере предопределяет оправдательный приговор...
Ванька этой тонкости не понимает, опасливо смотрит на отца и шмыгает носом. Теперь уже неловко становится Киприану Ивановичу.
— Чего на меня смотришь? Говори, не съем...