Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин
Шрифт:
— Отчего к Бороздину идти? — спросил Офонас.
Менее всего хотелось деду Ивану вязнуть в объяснениях долгих. Да и Офонас не таков, чтобы понимать таковые расчёты, это ведь не книга мудрости голубиной утешительная!..
— Петряй сказывал, у Бороздина деньги, а Петряю-то своего довольнешенько...
— У Бороздина лишек, что ль? — полюбопытствовал Офонас.
Дед почуял, что сейчас начнётся вязкий разговор и примется Офонас кидать вопросы вовсе никчёмные, упорито не понимая тонкостей и расчётов хороших...
— Ступай к Бороздину. Коли Петряй сказал, дело, стало быть.
И вдруг ощущение земного, простого властно захватило лапами тугими, медвежьими Офонасов чудной ум. Да, он не понимал и даже и не желал понимать, отчего Бороздин-воевода, возможно, ссудит его деньгами; но Офонас уже принял это и сам в себе согласился и не хотел вопросов.
Дед Иван усмехнулся кротко.
Борис Захарьич деньгами ссудил, и не одного Офонаса, ещё пятерых из торгового рода попростее, не смевшего соперничать с роднёю Офонаса.
Тюремная
«За молитву святых отцов наших, Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, раба своего грешного Офонаса Тверитина, сына Микитина.
Пишу я про своё грешное хожение за три моря. А первое море — Дербентское, дарья Хвалисская, второе море — Индийское, дарья Гундустанская, третье море — Чёрное, дарья Стамбульская».
Является в уме, переплеснув на бумагу литовскую, персидское слово «дарья» — «море», а то «река». Входят, вступают восточные слова в писание русское Офонасово, равные со всеми словами русскими... Он за три моря зашёл, и моря эти: Каспийское, Чёрное да Индийский океан — дарья Гундустанская.
Как почтенный человек, ведёт свой путь Офонас от Спасо-Преображенского собора, по коему и Тверское княжество зовётся «домом святого Спаса»; и поминает Офонас в писании своём очередно людей важных и знатных:
«Пошёл я от Спаса святого златоверхого с его милостью, от государя своего великого князя тверского Михаила Борисовича, от владыки тверского Геннадия и от Бориса Захарьича».
Накатило. Охота большая нашла на Офонаса бормотать — припевно говорить свои песни не песни, стихи не стихи. А надобно писать. И отчего не выходит писать легко и многими припевными словами, как оно по душе складывается? А всё пишется коротко и неуклюже... А по-иному охота...
Как птица я лечу на юг, Как птица, как птица. Мехами полон крепкий струг, Лисицей, куницей. И взмахи крыльев глубоки. Черпают водицу. Поют и машут голубки. Поют про голубицу. Далече-далеко страна чудес лежит одна на белом свете. Там Солнышко гуляет по земле, как господин, в сапожках красных. Там люди улыбаются друг другу, каждый, словно Солнце, ясен. Дворцы встают хрустальные по воле седовласых чародеев. Земля родит без пахоты, деревья плодоносят беспрестанно. Уходит человек из жизни сам, меча никто не поднимает. Неволи нет, нет правды у людей, а есть лишь только правда Солнца. Уходит ночь, проходит день, Всё дальше, всё дальше. Страна хрустальных деревень, Восстань же, восстань же. От правды русской отойду, Душою болезной. И к Солнцу близко подойду Послушай, любезный, Спустись на нашу землю, снизойди, зачем ты нас не замечаешь? Быть может, ты не знаешь, что лежит земля тверская под тобою? По белому по снегу ходит смерть, дымят по-чёрному берлоги. Из нор выходят люди, каждый день тебя встречают, ты не видишь. Над нами гордо соколы парят да все с мечами, топорами. И никому покоя нет, нет счастья, в сапогах ты или в лыке. К неправде привыкают, убивают, ищут смерти, а не жизни. Кругом земля, земля твоя. Зачем же, зачем же Ты ходишь к людям за моря? Мы те же, мы те же. Мы терем выстроим большой. Дубовый, кленовый. В церквах холодных твой меньшой Не правит, бедовый.«Поплыл я вниз Волгою. И пришёл в монастырь Калязинский к Святой Троице живоначальной и святым мученикам Борису и Глебу. И у игумена Макария и святой братии получил благословение. Из Калягина плыл до Углича, и из Углича отпустили меня без препятствий...»
В Нижнем Новгороде купцы платили пошлину и дождались Хасан-бека, посла ширваншаха. А ехал он с кречетами от великого князя Ивана московского, и кречетов у него было девяносто.
Поплыли на Низ под охраною посольского судна. Прошли и Казань, и Орду, и Услан, и Сарай, и Берекезан. Остановок не было. Спутники Офонаса везли продавать кожи, меха, полотно, кадушки липовые. Думали, как продадут свой товар и накупят дорогих тканей, персидских красок, да ножей, да посуды серебряной... Как вошли в Бузан-реку, подплыла лодка с тремя чалмоносцами. Передали, что Касим-султан, астраханский правитель, подстерегает купцов, а с ним и войско. Посол каждому из них подарил по кафтану-однорядке да по штуке полотна, чтобы провели мимо Астрахани судно. А было ещё и малое судно с товаром.
«Плывём мы мимо Астрахани, а луна светит, а погоня за нами за грехи наши, кричат: «Качьма — не бегите!» А мы бежим себе под парусом. А погоня близится, и почали в нас стрелять стрелами. Застрелили у нас человека, а мы у них двоих застрелили. А меньшое наше судно зазастряло, и всё-то пограбили, а мелкая моя рухлядь была на том судне».
Так и пропала Офонасова мелкая рухлядь — меха, товар меховой.
«Дошли мы до моря на большом судне посольском, да стало оно на мель в устье Волги, и нагнали нас, и велели судно тянуть вверх по реке до еза. И судно наше большое тут пограбили и четыре человека в плен взяли, а нас отпустили голыми головами за море. А назад, вверх по реке, не пропустили, чтобы вести не подали.
И пошли мы, заплакав, на двух судах в Дербент. В одном судне посол Хасан-бек, да купцы персидские — тезики [15] , а на другом судне — шесть московских, да тверичей шесть нас, да коровы, да корм наш. И поднялась на море буря-фуртовина [16] , и судно меньшое разбило о берег. А тут стоит городок Тарки. И вышли наши люди на берег, да пришли тех мест люди — кайтаки и всех взяли в плен.
И пришли мы в Дербент...»
15
…тезики... — вероятно, некий аналог современных таджиков.
16
...буря-фуртовина... — слово «фуртовина» восходит к итальянскому «fortuna» — «буря». В современном украинском языке «буря» — «хуртовина».
Эх, Каспийское море, море Баку... Железные врата — проход узкий меж горами и морем, защищённый крепостью...
Делать было нечего. Надобно бить челом Василию Папину, только прибывшему в Дербент, да и Хасан-беку. Ведь людишки в плену у кайтаков, а товар пограблен...
Офонас побродил по торговым рядам — это были целые кварталы лавок и лавчонок, входы, завешенные коврами, и раскрытые входы; и блеск, и сверкание, и запах острый, густой новых тканей, кож, мехов...
Солнце зашло. С высоких минаретов понеслись призывы муэдзинов [17] к вечернему намазу [18] . Караван-сарай, ворота которого обращались на юго-восток, переполнился приезжими. Здесь собрались купцы из Самарканда, Бухары, Дамаска, Тавриза... Воротившись после дневных забот под кров караван-сарая, его обитатели занялись приготовлением ужина. Доносились громкие разговоры, хохот... Но не до смеха Офонасу и его спутникам. Не хотелось Офонасу к своим; сумрачны они; переговаривают, заступится ли московский Папин, черноглазый грек, да и с Хасан-беком-то каково будет говорить. Толмача никому не надо; все худо-бедно лопочут, исторгая из уст смесицу некую тюркских разнообразных наречий с говорами фарсийскими и дарийскими, а кое-кто щегольски вставляет и арабские словечки. Все по сути своей и не купцы, не торговцы, а поставщики княжеских дворов Руси. Офонас дале Нижнего Новгорода прежде не добирался, но видывал и он в Нижнем и персов, и тюрок разноговорных; может и он щегольнуть восточным словцом...
17
...призывы муэдзинов... — муэдзин — служитель в мечети, призывающий правоверных к совершению молитвы.
18
...К вечернему намазу... — молитва, которую положено совершать мусульманину пять раз на дню, именуется «намаз».
Офонас побродил по двору, ему сделалось хорошо среди смеха и громких речей. Заглянул на верблюжий двор. И прежде видывал верблюдов. Животный дух крепкой пушистой шерсти, очи животные тёмные, добрые, хороши были ему. На его худом и уже покрывшемся загаром лице улыбнулись виновно-диковато его светлые карие глаза. О жене и сыне, о Петряе-обидчике, о долге Бороздину давно уж не думалось. Всё это осталось в ином мире, ныне смутном, туманном. И отсюда, из тёплого вечернего Востока, мир далёкий тверской чудился зимним вечно; и в нём будто и Петряй и Бороздин истаивали неясные, исчезали; и дед Иван махал издали благословительной старческой рукой, и Настя сидела в горенке за шитьём золотным, склоняя голову в кике новой, а сама нарядная какая, Бог с ней; и Ондрюша играл деревянной, красно раскрашенной лошадкой и поглядывал в сторону окошка слюдяного с детским лукавством добрым, будто знал, что отец видит его, и будто гостинцев ждал... И было чудно. Потому что ныне, ограбленный, далеко от рода и города своего, Офонас чувствовал себя свободным и почти весёлым. И детское припоминалось время, что минуло в его жизни-животе так быстро; а бывали дни долги и полны загадочного смысла самых простых деяний, играний ребячьих... Ушло всё. А теперь будто ворочается. И будто он и возрастный и дитя. Хотелось посидеть за весёлой трапезой, смеяться, кушанья сладкие кушать. Хотелось пить хмельное и ещё более развеселиться. Очень хотелось женщину. И петух, тот, что понизу живёт, бабьи кунки клюёт, напрягался в своей мотне, гребнем алым помахивал. Но не ночи супружеские честные с Настей припоминались, а припомнилась одна тайная банька, и он, молодой совсем, стоит, держа спереди берёзовый веник. Из пара выскочили и в Тверцу голышом. Бабы плещутся, хохотом заливаются, водою в Офонаса брызжут. Купались на мели, на изгибе. Одна и попади на зыбучий песок и — тонуть! Офонас и поплыл за нею, по-собачьи загребая. Достал из воды, скользкое тело живое, крепкое, большое ухватил... В благодарность и не платил ничего. А была хороша. И такое делывал!.. Эх!.. Сладка пизда — а всю-то не вылижешь. И самому костяному хую до донышка блядской пизды не добраться... А с честною женою родною творить иное многое телесное — грех, и большой!.. Однако же от памяти подобной разгорелось пуще... Денег оставалось не то чтобы мало, но ведь кто ведает, какие испытания ждут впереди, вдали... Выходить одинёшеньку в чужой город ввечеру — опасное дело, да ежели нужда-то долит!.. Решился... Своим не сказался...