Семь писем о лете
Шрифт:
– Ничего, как-нибудь объяснится, к тому же старик частенько ездит за Одер, а с польским, насколько я понял по документам, у твоего братца все в порядке.
– Разумеется, мама учила нас польскому. Он даже поступил на славянское отделение. Потом, правда, геройство взыграло, перевелся в летное…
– Как ты понимаешь, на этого «товарища Каменского» мне наплевать, но отец, кажется, окончательно заигрался в либерализм. Он-то в случае чего просто соединится со своим цианатом, а мне выпадет нечто похуже. Да и вообще: я предпочел бы перебраться подальше на запад, в сторону Италии или Испании… – Стася небрежно гладила мускулистые плечи, а сама лихорадочно пыталась сообразить, к чему этот разговор. – А для большей свободы передвижений… с тобой… я все-таки предпочел бы, чтобы ты надела форму этой вашей освободительной армии. Я думаю, господин Власов по моей просьбе сразу даст тебе обера.
При воспоминании о форме, прикасающейся к телу, Стася вздрогнула, запах пота и крови снова ударил ей в ноздри, и она так сжала шелковистую кожу, что на плече появились ссадины от ногтей.
– А я все-таки предпочитаю креп-жоржет.
– Я закажу тебе лучшее белье из Нойона.
Стася поняла, что сопротивляться бесполезно, и смерть вдруг дохнула на нее явственно и неумолимо. Она давно запретила себе думать о ней – иначе можно было просто сойти с ума, но нынешний разговор Вальтера ясно показывал, что дела у немцев все хуже. Понятно, что в Ленинград ей не вернуться уже никогда, но теперь вопрос, кажется, уже не в этом…
– Но тогда мне придется быть у них, а не с тобой.
– Неужели ты думаешь, что кто-то будет спрашивать этих марионеток? Но все-таки после столь неосмотрительных речей моего папаши нам лучше уехать отсюда побыстрее. Чем старше замок, тем больше в нем заводится ушей.
Через два часа они уже стояли под гулкими холодными сводами вестибюля и ждали выхода барона. Он появился в блестящем бухарском халате, какие Стася видела только на старинных иллюстрациях, и благоухал кельнской водой.
– Валли спешит увезти вас? Верно, два русских – это избыточно. Но почему вы, вместо того чтобы плести вчерашние байки про нынешние подвиги, сразу не рассказали мне о вашем предке? Надо уважать время старших, фройляйн. В результате я просидел сегодня полночи за книгами. Ведь именно ваш предок, фельдмаршал Михаил, разбил турок при Гангуре, а его сын командовал корпусом в войне с Наполеоном?
– Простите, господин генерал, но мои генеалогические познания не идут так далеко, – вспыхнула Стася, чье родство с прославленной военной династией было крайне маловероятным.
– Ваши большевики умудрились исказить даже военную историю, – философски заметил барон. – Ничего, я освежу память вашего брата. Но и вам, фройляйн, должно помнить, что не интеллект и не творчество есть преимущество России, а слава, слава и только слава. И на нее мы обопремся, создавая великий союз…
– Отец, нам пора, – вмешался Вальтер, но Стася умоляюще сжала его руку.
– Так запомните, фройляйн, что и второй сын Михаила, граф Николай, будучи главнокомандующим Молдавской армией, одержал блистательную победу при Батине.
– Я польщена, – только и нашлась сказать Стася.
Последние несколько минут до машины она тщетно смотрела по сторонам, надеясь увидеть брата, но на нее глядели только узкие окна замка, как кровью залитые красными листьями кленов. Вчера, оставшись в столовой втроем, Стася и Женя могли разговаривать только глазами, и она очень надеялась, что сегодня им удастся большее. «Впрочем, о чем нам теперь разговаривать? – вдруг подумала она, явственно увидев его в форме фашистского шофера, а себя – в темно-стальной шинели РОА. – О чем? Мы оба теперь только тени…»
Но жизнь оказалась и у тени. Несмотря на уверения Вальтера, что форма РОА никак не будет препятствовать тому, чтобы оставить Стасю рядом с собой, покатившиеся лавиной события все чаще вынуждали ее ездить вместе с Власовым. Зимой впервые за двадцать с лишним лет начали создаваться реальные русские военные формирования, которые вступали в бой с Красной Армией. Правительство КОНР (Комитет освобождения народов России), где она теперь работала, перемещалось из пригородов Берлина в Богемию, оттуда в Судеты, потом снова в Германию. Все русские лица, искаженные одновременно страхом, надеждой, любовью и ненавистью, давно слились для Стаси в одно лицо. Давно она жила чисто механически, переводя приказы и бесконечные беседы Власова с Кестрингом, отвечавшим за восточные армии. Они тоже казались ей разговорами призраков.
– Русских могут побить только русские, – в сотый раз говорил усталый Власов, быстро бросая взгляд из-под очков на Стасю, словно желая ее подтверждения.
– Вы, кажется, выказываете чрезмерную гордость, господин Власов, присущую лишь русским и славянам, – точно так же безнадежно отвечал Кестринг. – Скажу больше: если какой-то русский, дезертир, который позавчера был неизвестно кем, а вчера – сталинским генералом, читает нам лекции с чисто славянским высокомерием, утверждая, что Россия может быть завоевана только русскими, то я вам скажу, что такой человек – свинья…
Стася автоматически бесстрастно переводила. Вечерами ей казалось, что мир покрыт невидимой серой паутиной бессмысленности и равнодушия. Даже последняя нить, связывающая ее с живой жизнью – Вальтером, – оборвалась сама собой, словно растаяла: в один прекрасный февральский вечер он просто не приехал за ней в штаб КОНРа. С тех пор Стася так и жила при штабе, все чаще выполняя обязанности не только переводчицы, но секретарши, подсобной рабочей силы, а иногда и поварихи. Ей давно перестали сниться сны, и, только засыпая где-нибудь на кипе перевозимых документов, она на секунды видела вспыхивающие клены, седую голову Остервица-старшего да сизую спелую дурнику, от которой по-прежнему мучительно тошнило.
Через месяц Стася поняла, что беременна. Разумеется, ни о каком аборте в то время, когда армия всеми путями пыталась прорваться в американскую зону, не могло быть и речи, других женщин в штабе не было, и Стася с гадливым ужасом чувствовала, что маленький тевтон, поселившийся в ней, растет, словно в насмешку, не по дням, а по часам. Она безжалостно перепоясывалась широким ремнем и хваталась за любую самую тяжелую работу. Но, к счастью или несчастью, всем было не до нее.
А вокруг сверкал, пел, заливался чешский май, и пражские замки выглядели моложе, словно сбрасывали по нескольку сотен лет, и уже совсем близко была Красная Армия. А Стася ненавидела все вокруг: и весну, и грядущую смерть, в которой не сомневалась, и свое тело, становившееся из газели коровой. Переводить стало нечего, поскольку теперь вокруг были одни русские, но она не прислушивалась к бешеным спорам вокруг, вся уйдя в свою пустоту, так неожиданно предавшую ее и обернувшуюся бременем.