Семь писем о лете
Шрифт:
– Она что – отсюда родом? Русская?
– Да, но мы узнали об этом совсем недавно! Для нас это был просто шок! Представляешь, ни со мной, ни с моими русскими подругами – ни слова, а когда мы как-то раз при ней за чаем ее же саму обсуждать начали, даже бровью не повела. И когда Фло на Рождество привезла нам своего Илью… Ах, я должна, должна была что-то почувствовать, когда она расспрашивала его про Ленинград – у нее так горели глаза, а ночью поднялась температура, и пришлось вызывать доктора…
– А на каком же они языке общались?
– На французском. Илья владеет им в совершенстве, а Дотти помогали Женя и Фло… А потом она несколько дней просидела в своей комнате, отказываясь от прогулок по саду и не спускаясь к обеду, и все писала, писала… Мы думали – очередную сказку.
– Сказку?
– Ну да, разве Фло не рассказывала? Старушка Дотти – очень известная детская писательница, ее книги переведены на множество языков, может, и на русский. Она вообще-то фрау Экк, но подписывается Доротея Лау, по прежней своей фамилии, – не слыхал?
– Нет.
– У нее очень красивые романтичные сказки. Только всегда такие грустные… Так вот, в тот день сиделка отпросилась пораньше, а прислуга занималась коврами, и мне самой пришлось отнести Дотти ее вечерний чай. Она как-то странно посмотрела на меня, потом дала мне тетрадку и сказала: «Алла, будьте любезны, наберите этот текст на компьютере, у меня самой не получится». Хорошо, что я уже поставила стакан на столик – иначе точно бы выронила.
– Отчего?
– От удивления.
– Что ж такого удивительного было в этой просьбе?
– А то, что сказала она это по-русски! Медленно, но чисто, без акцента! А когда я раскрыла тетрадь, то и написано там было тоже по-русски!
– И про что написано?
– Про ее жизнь до того, как она стала Доротеей Лау. Про Ленинград, про войну. Она сказала, что мы должны сделать так, чтобы эту историю прочитали в России. Женя предложил выложить в Интернет, но я решила лично передать ее Илье, он же художник, человек искусства, наверняка знает кого-нибудь, кто связан с журналами, с литературой…
– Я тоже знаю таких людей, – сказал Андрей, должно быть имея в виду соседа-писателя.
– А знаешь, это идея! – Она что-то сказала Ойгену, тот послушно полез во внутренний карман, достал оттуда крошечную флеш-карту и вручил супруге, а она передала мне: – Ты ж все равно будешь на свадьбе, сам Илье и передашь, от нас. Или потом как-нибудь, там ему не до того будет. А ты тем временем почитаешь, может, чего и придумаешь… И еще – она запретила публиковать это под ее именем.
– А под чьим же?
– Да хоть под твоим. Андрей Афанасьев… Оп-па, ты ж Платонович, как же я могла забыть…
– Платонович, – подтвердил Андрей. – И что с того?
– Но фамилия-то у тебя мамина? Она же, насколько помню, с рождения Афанасьева, а не по мужу.
– И по мужу тоже. Они ведь однофамильцы были. У них еще в ЗАГСе свидетельства о рождении затребовали, чтобы доказать, что не брат с сестрой. А что?
– Да так… Совпадение интересное, в ее рассказе есть… Впрочем, прочитаешь – сам поймешь…
Дома Андрей прочитал – и позвонил.
Скоро свадьба…
Но пока Мишка-Майк вместе с отцом своим Павлом, дедом Владимиром и, разумеется, невестой Настей (бывшей Асей) приглашен на другую свадьбу – Ильи и Флоранс. Приглашен отчасти и в профессиональном своем качестве, поскольку именно ему доверено делать свадебный альбом.
Три ночи кряду в городе гремели грозы и сбили, наконец, парную, удушающую жару. Пришел день из тех, которые мы по праву называем райскими, поскольку рай есть, в огромной степени, понятие изотермическое, антипод ада как царства экстремальных температур, и в этом смысле универсальное. Авессалом Подводный, современный философ, утверждает, однако, что «свойства рая обычно представляются противоположными по отношению к тому, от чего человек терпит неприятности в земной жизни: например, в африканском раю прохладно, а в эскимосском – жарко». На это возразим, что африканское «прохладно» и эскимосское «жарко» – это одни и те же двадцать два по Цельсию, легкий ветерок, редкие белоснежные циррусы [15] , лишь подчеркивающие бездонную голубизну небес…
15
Циррусы – перистые облака.
Фотографировать Мишке в трех местах – знаменитом дворце на Английской набережной, веранде одного симпатичного пригородного ресторанчика, а между двумя этими точками – в одном на первый взгляд ничем не примечательном дворике на Петроградской. Дворике моего детства, громогласных ночных котов – и неразорвавшегося немецкого снаряда, клейменного тем «кодом жизни», которому суждено было соединить в одно целое судьбы сегодняшних новобрачных – Ильи Саватеева, любимого дедова ученика, и парижской красавицы Флоранс Нонжар.
Дворик этот, волей всевластной судьбы и заботами муниципальных служб, преобразился волшебным образом: прямоугольные клумбы, засаженные разноцветными виолами и обрамленные узорчатыми оградками, два аккуратных рядка снежноягодника, дорожки, присыпанные оранжевой кирпичной крошкой, новехонькие скамейки и урны. На ярких качелях с визгом и гомоном летают по крутой дуге дети, за ними вполглаза наблюдают, не прекращая оживленной беседы, три школьницы с одинаковыми плюшевыми мишками в руках. На соседней скамейке читает книгу девушка с красивым, чуть надменным лицом. Мимо проходит семейство – кудрявая девчушка восседает на широких папиных плечах, запустив пальчики в его светлую шевелюру, а старшая сестренка и мама – худенькая, черненькая, сама похожая на девочку-подростка, – отстав на шаг, синхронно, с полным совпадением мимики и жестов, с кем-то на ходу общаются посредством мобильных телефонов. Им навстречу вышагивает бравый, лысый и усатый старичок с военной выправкой, ведя на поводке средних размеров псину.
Во двор с улицы вбегают, держась за руки, Мишка и Настя. Они смеются, переговариваются, у каждого в свободной руке – стаканчик мороженого. У Мишки на шее – большая профессиональная фотокамера. Он цепким взглядом охватывает дворик, задрав голову и прикрывая глаза козырьком ладони, смотрит в солнечное небо.
Я повторяю его движение, а когда опускаю взгляд, замечаю тончайшую перемену в общем строении картинки. Одновременно распахиваются три окна, и женские голоса наперебой выкликают: «Верочка, домой!», «Таисия, домой!», «Колька, домой!». И в ответ – синхронное детское трио: «Мамочка, ну еще три минуточки!» Школьницы с медведями, в которых теперь узнаю Лялечку, подругу ее Валентину и ту же Верочку, что на качелях, только постарше, замерев на полуслове, неотрывно смотрят на идущую по оранжевой дорожке семью, где папа так поразительно похож на артиста Петра Олейникова. Старичок с собакой столь же неотрывно глядит на девушку с книгой, «Избирательным сродством» Гёте в оригинале, и выпускает из рук поводок, и подбежавший Тафт радостно слюнявит мои брюки. Наблюдая эту картинку, улыбается артист Платон, странник во времени, в форме капитана НКВД. Он ведет под ручку девочку-подростка, одетую по старой и странной моде. И вот уже на нее – юную бабушку Марию, спасенную в блокадную зиму, юную бабушку Герду, спасительницу из страшной сказки, устремлены взгляды Насти и Мишки, сквозь все линзы времени увидевших в ней ту давнишнюю ведьму из Павловского парка, что предсказала им новую встречу и супружество через семьдесят лет.