Семь трудных лет
Шрифт:
Представив обширные материалы обоим сотрудникам разведки, Корнецкий не остался без дел. По совету Визенталя Поморский рекомендовал его Новаку, который пригласил «пана полковника» в Мюнхен.
Я не был свидетелем встречи обоих джентльменов, о чем сожалею, ибо охотно посмотрел бы на эту церемонию. Я видал лишь, как позже Новак восторгался Корнецким, превозносил значение полученной от него информации и без конца титуловал его «паном полковником». Я вместе с другими смеялся над анекдотом, который в то время ходил по польской секции:
— Вскоре мы будем свидетелями милых сценок. Вот идет Розпендовский, а навстречу ему Корнецкий. Розпендовский вытягивается в струнку и чеканит: «Здравия желаю, пан полковник!», а Корнецкий отвечает на это свысока: «Здравствуйте, пан майор!»
Все помнили, что Розпендовский, прежде чем решил эмигрировать в Израиль, дослужился в Польше до звания майора.
Может
Во всяком случае, Новаку пришлось оправдываться. Он не сделал этого сам: ему удобнее было использовать своих приспешников. Они ходили от одного сотрудника польской секции к другому и рассказывали, что шеф никогда не согласился бы на участие в передачах таких типов, как Корнецкий, но ведь зависит это не только от него. К этому добавлялся и более серьезный аргумент.
«Если необходим свидетель обвинения, — говорили они, — никто ведь не будет требовать характеристики его морального облика. Важен тот факт, что своими показаниями он может поддержать обвинение. Будет ли оно правдивым? Это нас не интересует. Наше дело заключается в том, чтобы оно звучало правдоподобно…»
Я несколько раз слышал такое объяснение. С ним выступил позже сам Новак. Эту формулировку стоило запомнить на будущее, потому что на станции еще не раз принимали гостей, подобных Корнецкому.
Одним из них был, например, Артур Ковальский.
Будучи корреспондентом «Трибуны люду», Артур Ковальский в июне 1968 года отказался вернуться в Польшу. «Отказался вернуться» сказано не совсем точно, ибо никто его в Варшаву не вызывал. Просто в один прекрасный день он заявил, что хватит с него Польши и поляков и что с этого момента он будет сыном своей настоящей родины со столицей в Тель-Авиве.
Меня это решение Артура Ковальского не удивило. Ведь я знал его не столько по публикациям в «Трибуне люду», сколько по материалам, которые он поставлял «Свободной Европе». Он информировал о ходе совещаний в редакции «Трибуны люду» и о содержании инструкций, которые получал из Варшавы, когда уже был корреспондентом в Бонне. Я помню также, как восхищались Ковальским западногерманские газеты.
Аккредитованные в ФРГ польские журналисты часто принимают участие в различных дискуссиях. Это популярная форма идеологической подготовки в молодежных организациях, а также форма занятий для слушателей многочисленных в ФРГ народных и рабочих университетов. В президиуме собрания обычно занимают места несколько специалистов по какому-либо вопросу, которым предстоит спорить друг с другом на объявленную тему. Организаторы таких встреч всегда мечтают о том, чтобы свести за столом людей, известных уже своим участием в острых полемиках в прессе, в Федеральном парламенте или, например, автора какой-нибудь книги с его критиками. Вначале диалог идет только за столом президиума. Зал молчит и слушает. После того как обе стороны изложат свои точки зрения, в дискуссию включаются присутствующие. Иногда эти встречи, рассчитанные на несколько часов, затягиваются до поздней ночи. Накал дискуссии быстро возрастает. Иногда дело доходит до драки. Бывает, что в зал врывается группа политических противников одной из сторон или подосланных ими пьяных хулиганов, старающихся вызвать беспорядок и сорвать дискуссию.
Артур Ковальский любил участвовать в разных польско-немецких дискуссионных встречах, особенно в тех, где приглашаемых гостей благодарят не только рукопожатием и лаконичным «спасибо».
Темой дискуссий чаще всего были отношения между Польшей и Федеративной Республикой Германии. «Свободная Европа» живо интересовалась этими диалогами, высылая на наиболее интересные из них своих наблюдателей. В начале 1967 года до Мюнхена дошли слухи, что еще немного — и корреспондент «Трибуны люду» Артур Ковальский начнет отдавать немцам польские Вроцлав, Щецин и Гданьск. Когда кто-то впервые упомянул об этом в буфете, Юзеф Птачек коротко отрезал:
— Это невозможно!
Розпендовский рассуждал несколько иначе.
— Не означают ли такие выступления Ковальского, — говорил он совершенно серьезно, — смягчение позиции Варшавы в отношении западных и северных земель…
Я избегал участия в этих дискуссиях, хотя мне очень хотелось спросить Птачека, что именно, по его мнению, невозможно. Но я воздержался от этого, ибо Птачек, считавшийся в польской секции человеком, которому не доверяет CIA, часто делал прямо-таки провокационные заявления. Я подозревал, что за этим кроется какая-то намеренная игра. Слишком много знал Птачек о настроениях, распространенных в польской секции, для человека, который собирал бы эти сведения только для себя. Слишком настойчиво интересовался он взглядами сотрудников и часто заводил разговоры на довольно скользкие темы, которых на радиостанции обычно избегали. Не думаю, что делал он это по легкомыслию. Я наблюдал его в разных ситуациях и всегда приходил к одному и тому же мнению. Подозрительность не входит в число положительных черт характера, но в моем положении, когда в чужой среде я мог рассчитывать только на собственные силы, я не мог позволить себе роскошь доверчиво относиться ко многим явлениям, на первый взгляд нормальным или находящим оправдание в свете конкретных обстоятельств. Мне приходилось постоянно вникать в их внутренний механизм, искать скрытые пружины, сопоставлять и анализировать разные изолированные факты, изучать их причинные связи. Со временем эта привычка, продиктованная суровой необходимостью, о которой мне то и дело напоминал Центр, делалась понемногу моей второй натурой. Постоянная напряженность внимания, первоначально изнуряющая, становилась естественным состоянием организма. Какая-то внутренняя система самоконтроля, остерегавшая от неосторожного шага или слова, действовала уже без участия сознания.
Вот почему я не мог вступать в дискуссии с Птачеком или же вести разговоры с Розпендовским, так далеко идущим в своих предположениях.
Не знаю, был ли Розпендовский первым, кто заглянул в газету «Westdeutsche Rundschau» от 1 февраля 1967 года. Именно там можно было прочитать, какую позицию занял Артур Ковальский во время одной из публичных дискуссий. Корреспондент этой газеты писал: «Подвергшись атаке, он не переходит к обороне. Он принимает возражения к сведению и признает факты… Поляки также совершали бесчестные поступки в отношении немцев. Для многих немцев потеря родины была большим ударом. Со всем этим согласен А. Ковальский…»
Возбужденный Розпендовский ходил с газетой по секции. Позиция, занятая Артуром Ковальским, который, что ни говори, был не просто обывателем, случайно оказавшимся на Западе, а корреспондентом ведущей польской газеты, вызвала большой интерес и массу комментариев. Все задумывались над тем, говорит ли он только от своего имени или же представляет какие-то новые политические силы, голос которых наконец-то начинает раздаваться в Варшаве, на что постоянно рассчитывала «Свободная Европа».
В действительности дело обстояло проще. Зная немного обстановку, существующую в Федеративной Республике Германии (хотя бы только из местной прессы, радио и телевидения), наблюдая через призму документов, хранящихся в архивах Polish Research and Analysis Unit, извилистые пути многих бывших польских граждан, можно было понять, что Артур Ковальский готовит почву для того, чтобы остаться на Западе, и, пользуясь пока еще корреспондентской карточкой польского журналиста, преступно злоупотребляет в интересах враждебных Польше сил своим положением и сознательно искажает взгляды нашего общества. Задним числом нетрудно изображать из себя пророка, и я не намерен этого делать. Я хотел бы только напомнить о типичном для того времени механизме поведения определенных людей, которые, действуя по холодному расчету, не считаясь ни с интересами общества, которое их воспитывало, дало им соответствующие посты и почести, ни с элементарными принципами этики, играли много лет роль «самоотверженных деятелей», никогда не забывая повернуться в ту сторону, откуда раздается шелест банкнот. Примером мог бы послужить не один Ковальский, не обязательно Артур, и не только бывший корреспондент «Трибуны люду».
Раз уж речь зашла о нем, напомню, что долгое время он считался в Польше весьма заслуженным человеком. После войны никто не задумывался над тем, какова в действительности профессиональная квалификация Артура Ковальского; никто не спрашивал также о его политических взглядах и не думал, что они могут претерпеть радикальные изменения и стать всего лишь маской.
Когда Артур Ковальский еще только собирался объявить, что отказывается от польского гражданства за несколько недель до опубликования этого решения в «S"uddeutsche Zeitung», Новак потребовал его регистрационную карточку. До этого я никогда не заглядывал в нее, потому что таких карточек было свыше шестидесяти тысяч. Я был знаком только с теми, в которых нуждался для своей текущей работы на станции и которыми интересовался Центр. Но я всегда старался заглянуть в карточки, которые требовал Новак и поступил так же в данном случае. Образ Артура Ковальского после этого обрисовался совершенно отчетливо и его характер взглядов, публично демонстрируемых на дискуссионных собраниях, не мог уже вызывать никаких сомнений.