Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 2
Шрифт:
— Нагорит жар, — сказал Илья Васильевич, глядя в небо, — положи картошку. Отличная у нас будет вечеря.
И умолк. Олег порылся в сумке, вынул с десяток картофелин и снова стал дуть на костер.
— Эх, сколько раз, бывало, вот так же, как зараз, лежишь среди степи, а в голове бродят всякие думки, — мечтательно, будто сам с собой, говорил Илья Васильевич. — Вокруг тебя блестит трава, поют птицы, посвистывают суслики, звенят сверчки, и никому нет никакого дела до моих думок… Красиво так жить, Олег! Ты один, над тобой вот темное небо, звезды, и чего только не лезет в голову! И уже ты не лежишь, а путешествуешь. Разные города и страны видишь…
Минут пять Илья Васильевич лежал молча. У его головы надсадно кричал кузнечик.
— Иной раз и молодость свою вспомнишь, — заговорил Илья Васильевич. — Вот таким, как ты, заявился в отару. Давно это было. Учиться не довелось: отец погиб
— Таким, как я или как Ленька, — сказал Олег.
— Мало вас, таких. Да и вы с Ленькой чабанами не будете. Может, зоотехниками станете и овец разводить будете, а чтоб взялись за ярлыгу и всю жизнь проходили за отарой — не верю. Нынешняя молодежь рвется в город, в степи ей скучно. — Он усмехнулся, помолчал, точно что-то вспоминая. — Как-то пришли ко мне школьники — на экскурсию. Не сухобуйволинские, а из совхоза. Приехали на грузовике. У всех портфельчики, тетрадки, карандаши. Чуть что, записывают, как вот ты. Обо всем расспрашивали, интересовались. Ягнят ласкали. Обрадовался и я, думал, что вот и потянуло ребят к чабанскому ремеслу. Я им и говорю: «Ну, хлопчики, кто из вас самый смелый? Подходи ко мне, бери ярлыгу, да и в добрый час». Все смеются, зубы скалят. Вышел наперед такой белобрысенький парнишка, твоих годов, но уже с комсомольским отличием. И говорит: «Овцеводство, дедусь, — дело большой государственной важности…» Ишь, думаю, какие слова! А он продолжает: «…но чабанское занятие дюже тихое, безлюдное, а мы привыкли жить с людьми, чтобы и кино там и все другое. А в этой степи, говорит, умереть можно от скуки…» — «Положим, — отвечаю ему, — от этой болезни еще не умер ни один чабан. Но меня беспокоит другой вопрос: как же быть с овцой. Старые чабаны отойдут на покой, а нашим людям и в будущем потребуется красивая одежда. Ту одежду дают овцы, а ухаживать за ними некому… Вот какая загвоздка! Так что без чабанов и при коммунизме не обойтись. Вот какая это ценнейшая профессия…»
— А он что же? — поинтересовался Олег. — Молчит?
— Не-е, он не из молчаливых. «Надо, говорит, дедушка, чабанство механизировать».
— Да как же это сделать? — удивился Олег.
— Я тоже у него спросил об этом. А он отвечает: «Очень просто: приставить к отаре электрического чабана, вручить ему стальную ярлыгу, и пусть себе действует». Тут и я рассмеялся. И придумал же, стервец!
— Дядя Илья, а это все ж таки мысль интересная.
— И ты туда?
— Нет, я к тому говорю, что механизация…
— Чепуха! — перебил Илья Васильевич. — Пустая это фантазия. Ты, Олег, должон знать, что овца без человека пастись не может. Она голос твой понимает, ласку твою любит. Как же тут можно живого чабана заменить электричеством? Или возьми этого мериносового ягненка. Существо дюже нежное, хрупкое, истинно дите. Так за ним смотри и смотри. И пока ты его на ноги поставишь, горя наберешься немало. Окот у нас поздний, и хорошо, ежели весна теплая и без ветров. Старая овца в шубе все стерпит, а новорожденному в непогоду трудновато приходится. Без людского досмотра погибнет в два счета. Так и карауль его, так и приглядывай. Никакая техника за ним не усмотрит. Соленой травы поест, воды сдуру обопьется — желудком будет страдать так, что и не излечишь. На сырую землю ляжет — простудится, легочную болезнь подцепит. Вот и крутись чабан! В малом возрасте ягнята сильно обожают сон. Чуть что — ложатся и спят. Могут лечь в густой траве, матки уйдут, а чабан проглядит, не заметит — вот и есть волкам добыча. Почему мы разделяем отару на эти клочки? Из-за ягнят. Так их легче оберегать. Нынче в моей отаре много двойнят.
Олег клал в жар картошку и молчал.
— Побегаешь у меня в учениках — и сам поймешь, — продолжал Илья Васильевич. — Получить большой приплод — это еще не главное. Сохранить ягнят в целости, взрастить их, сделать из малыша настоящую овцу — это трудно. И я так сужу: ежели б те люди, кто носит костюмы и пальто, сшитые из мериносового волокна, знали в тонкостях, как та шерсть растет и сколько возле нее хлопот, частенько бы вспоминали чабанов добрым словом. Так-то, Олег… — Он приподнялся. — Ну, как картошка? Положил?
— Уже печется.
Овцы, чуя запах костра, подошли и паслись близко. Олег хорошо слышал сочное похрустывание травы, видел, как овечьи глаза, попадая на свет костра, поблескивали лиловыми жаркими огоньками. Собаки уселись вокруг огня и чего-то ждали. Олег разворошил золу, вынул картофелины — горячие, пожухлые, с обгорелой кожурой. Ели, макая в соль. Кожуру бросали собакам.
— Такой пример хочу привести, — заговорил Илья Васильевич, старательно дуя на картофелину. — У хлебороба, допустим, зерно, а у чабана — шерсть. Пригнал овец на стрижку — кончился твой урожайный год, постриг их и снова вышел на пастбище — начался год новый. И так идет. А из чего произрастает шерсть? Из травы… Это я, Олег, к тому, что чабану надлежит знать, какие для шерсти травы пользительные, а какие вредные. Для наглядности возьми ковыль. С виду не трава, а настоящий шелк! А как он красиво стелется по ветру — просто льнет к земле, течет! Но это трава не для шерсти. Овце от этой красы один только вред. Съестного в ковыле ничего нету, а шелковистая ость клещуком впивается в шерсть, засоряет ее, портит, а потом, чертяка, до шкуры доберется и пронзит ее, как иголкой… Много тут разных трав. По ним мы ходим, топчем ногами. Более всего у нас злаковых. Осоковых почти нету. Дерн лежит густой, как ковер, и чего только по земле не стелется, не пробивается к солнцу: и полынь, и дырса, и типчак, и лисий хвост, и колокольчики, и золототысячники, и татарники, и поповники, и васильки, и ястребинка, и чебрец, и козлобородник — не счесть!.. Но ты, Олег, запиши себе или так сохрани в уме — золотурган и чатырган. Вот это и есть самая шерстяная трава. Сочная, питательная. Без нее не жди настоящего волокна. Есть еще зайчук — трава нежная, сезонная, ее овцы поедают весной. Летом зайчук гибнет, жары боится.
Олег бросил есть, вынул тетрадку, карандаш.
— Трудно при костре писать, — сказал Илья Васильевич, — глаза попортишь. Завтра я покажу эти растения в наглядности: какой они имеют цвет, листочки, как произрастают стебельки, корешочки. Тогда и запишешь. Сможешь и на зуб, и на вкус испробовать. Есть трава, которая зовется капусткой. На вид — под цвет капустных листьев. Листочки у нее крохотные, но сочные, а только на вкус соленые. Почему соленые? Потому что капустка любит расти по сагам и в солончаках. Там, где земля солью покрывается. Разрастается осенью, когда польют дожди. Сагу или солончак так и застелет сизым ковриком. Овцы лакомятся ею более всего осенью и зимой.
— Дядя Илья, это все можно записать и завтра, согласен, — сказал Олег, пристраивая на коленях тетрадку, — а сейчас, чтоб не забыть, помечу… Как это вы сказали?.. Шерсть растет из травы. И еще — шерстяная трава. Просто интересные выражения.
Олег склонился над тетрадкой, писал, а костер освещал его строгое лицо и тонкие шнурочки сбежавшихся на переносье бровей.
«Башковитый растет парнишка», — подумал Илья Васильевич, очищая картофелину.
Глава XXV
Посмотрим, что делает Ленька
Оставим Олега возле костра. Пусть послушает рассказ Ильи Васильевича и кое-что запишет в свою тетрадку. Мы же тем временем посмотрим, что делает его друг.
В этот вечер Андрейка и Ленька костер не разводили — поленились. Андрейка посмотрел на небо и, к немалому удивлению Леньки, по звездам определил, что уже приближалась полночь. Они направили овец к стойлу. Шли впереди сакмана и, обнявшись, горланили песню.
Кто бы ни посмотрел на них, залюбовался бы и непременно сказал: вот как быстро подружились! Но такими они стали неожиданно. Даже Марфутка удивлялась и не могла понять, как это случилось. В тот день, когда она привезла Леньку к Андрейке, сакманщик встретил грушовского гостя не только холодно, а просто враждебно. Хотя до этого сам же сказал Марфутке: «Пусть тот Ленька практикуется у меня… Я его обучу быстро…» Почему же теперь ни руки не подал, ни улыбнулся? Напустил на себя суровость и сказал: