Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3
Шрифт:
— Алексей Фомич, не надоело вам сидеть?
— Все то же, — грустно проговорил Холмов. — Слушал и думал: сколько еще у людей нужды и горя и будет ли всему этому конец?
— Обязательно будет! — сказала Медянникова.
— И я этого хотел бы.
— Какие у вас будут замечания, Алексей Фомич?
— Только одно, и не замечание, а пожелание, — ответил Холмов. — Не позволяй восхищенным посетителям так откровенно выражать свою радость.
— Пожелания ваши правильные, — смутившись, отвечала Медянникова. — Но что я могла сделать? Это наши молодые строители. Недавно поженились, а жить им негде.
— Ну, Елена Павловна, в какую же первичную
Медянникова предложила на выбор: либо в досаафовскую, состоящую главным образом из бывших военных, либо коммунального отдела горисполкома, где находятся на учете пенсионеры. Холмов согласился стать на учет к военным, сказав:
— Ведь я тоже генерал в отставке!
Из кармана пиджака он вынул партийные документы и передал их Медянниковой. Она раскрыла партбилет, и лицо ее, со сломленными узкими бровями, показалось Холмову не таким уж молодым, и вся она, закусив нижнюю губу и о чем-то думая, была непохожа на ту веселую Медянникову, какою он увидел ее еще в приемной.
— Позавидуешь вам, Алексей Фомич, — сказала она, возвращая партбилет. — Почти сорок лет стажа! Членом партии вы стали еще за несколько лет до моего рождения.
— На это, Елена Павловна, могу ответить: как же, оказывается, быстро летит время, — грустно говорил Холмов. — Совершенно не заметил, как стал пенсионером и старым большевиком. Так что завидовать мне не надо. Еще успеешь и пожить и состариться.
— Я потому так сказала, что мне бы, Алексей Фомич, и ваши практические знания, и ваш жизненный опыт, — продолжала Медянникова, приглашая Холмова присесть. — Трудно мне, Алексей Фомич. А тут еще досталось авдеевское наследство. Вы же знали Авдеева? Груб, властолюбив, да к тому же и чванлив. Такого и на ружейный выстрел нельзя подпускать к партийной работе. А он только в Береговом пробыл почти шесть лет.
— Моя вина, — сказал Холмов. — Вовремя не распознал. Беда что издали, из Южного, Авдеев таким не казался.
— Он самочинствовал, грубил, — продолжала Медянникова. — Ни о какой демократии и речи не могло быть. Чтобы коммунисту попасть к Авдееву на прием, нужно было записаться за неделю. Всегда перед его кабинетом толпилась очередь. И после всего, что тут было при Авдееве, мои, как вы говорили, новшества кое-кому кажутся странными. Райком открыт для любого человека. Теперь уже к этому привыкли. Но когда на партконференции, где меня избирали секретарем, я сказала, что каждый человек, если у него есть дело, может прийти ко мне в любое время, в зале некоторые скептически улыбнулись. Не поверили. И первые дни возле кабинета собиралась очередь. Руководители и секретари парторганизаций приходили, чтобы спросить, что им делать. Я говорила, что делать им надо то, что они находят нужным, и незачем приходить по всякому поводу в райком.
— Много в Береговом осело пенсионеров и отставников? — спросил Холмов. — Как они живут-поживают на морском берегу?
— Много, и живут по-разному. Одни стали завзятыми рыболовами, обзавелись моторными лодками. Море-то рядом. Другие занимаются общественной работой, нам помогают. Живет у нас Мария Игнатьевна Прохорова. Милейшая женщина, старая большевичка и активная общественница. Есть и такие, кто режется в домино или в карты. Имеются и пчеловоды. Организовали артель и назвали ее «Сладкий мед». Каково! Мед, да еще и сладкий! Есть и кляузник. Без них, без кляузников, не обойтись. Некто Мошкарев, ваш сосед. Еще не познакомились?
— Не довелось.
— Доведется. Мошкарев — человек
— Об этом как-то еще не думал. Может быть, податься в артель «Сладкий мед»?
— А если без шуток?
— Честно скажу: не знаю.
— Хотите услышать мой совет?
— Хочу.
— Сперва, конечно, поживите на новом месте, отдохните, а потом беритесь за лекцию. Для городского актива. И знаете, о ком? О Ленине!
— Что-то не вижу поблизости ленинских дат, — заметил Холмов.
— Без даты, совершенно без даты. Тут что важно? Старый большевик, вы много лет отдали партийной работе, и вы-то понимаете, я сказала бы, чувствуете Ленина и как вождя, и как человека. Ленин и ленинские идеи в сердце старого коммуниста! Услышать об этом, особенно для молодежи, как это важно! Лекцию можно назвать: «Ленин и мы». Или «Ленин и наше время». Слушатели у вас будут. В Береговом есть Народный университет. Соберем большую аудиторию. Нет, нет, вы не смотрите на меня так сурово и не отказывайтесь!
— Разве мало о Ленине сказано и написано?
— Много, очень много и сказано и написано, — согласилась Медянникова. — Но вот вы, как большой практик партийной работы, я верю, можете сказать об Ильиче по-своему, как другой о нем не скажет. Спешить не будем. Пока отдыхайте, обдумывайте. Хорошо, а?
— Нет, не хорошо, — с грустью в голосе ответил Холмов. — Уволь меня, Елена Павловна, не смогу. И рад бы, но не смогу.
— Да почему же, Алексей Фомич? — удивилась Медянникова.
— Ну хотя бы потому, уважаемая Елена Павловна, что не всякому смертному, как бы это выразиться поделикатнее, дано моральное право публично говорить о Ленине. Мне как раз оно не дано.
— Это вы напрасно.
— Нет, не напрасно, — тем же невеселым голосом отвечал Холмов. — К сожалению, Елена Павловна, мы еще не научились повседневно оберегать имя Ленина от пустых славословий и поспешных ссылок на его авторитет. Дорогое всем нам имя обесценивается тем, что оно нередко легковесно упоминается. Совсем недавно я слушал одного лектора. Невежественный человек нес такую ахинею о Ленине, что мне было и обидно и стыдно, и я вынужден был тут же, перед слушателями, поправить лектора. Хороших лекторов, к сожалению, у нас мало, а вот таких пустозвонов и начетчиков хоть отбавляй. А что делается в искусстве или в литературе? Иной раз видишь Ленина на сцене и диву даешься, как можно такое показывать людям. В нашем областном драматическом театре ставили «Третью патетическую». Меня пригласили на прием спектакля. Ленин появился на сцене, одетый в какую-то затрапезную одежонку. Ходил как-то бочком, наклоняя к плечу голову, и до смешного был суетлив. Голос у него охрипший, как у пропойцы. Разумеется, спектакль в таком виде не был разрешен к показу. Но сколько таких, с позволения сказать, «Лениных» еще гуляет по театральным подмосткам!
— Вы совершенно правы, — согласилась Медянникова. — А в кино что делается? Что ни картина, то и свой Ленин. Их появляется столько и такие они разные, несхожие, что уже не знаешь, какой же из них настоящий Ленин. Все картавят, все хватаются за проймы жилета. Я согласна с вами. Создается не образ вождя, а повторяется то, что так удачно было найдено артистом Щукиным. Да и в литературе Ленину приходится трудновато. Иные романисты делают с ним что хотят, заставляют говорить такое, что трудно поверить, чтобы это мог сказать Ленин. Согласна, и лекции о Ленине читают скучно, как-то без души и без огонька.