Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3
Шрифт:
— Да, говорил. И теперь говорю то же. Но то, что делается в «Авангарде», расходится с интересами государства, — ответил Холмов. — В этом-то и беда. Не веришь? Вместе поедем в «Авангард». Сама убедишься в правоте моих слов.
— Да, надо ехать, — подумав, сказала Медянникова.
Ехали на райкомовской машине. «Победа», на которой приехал Холмов, пылила следом. Ехали молча. И только когда машина покатилась по проселку, свернув на поля «Авангарда», Холмов, сказал:
— Работников побоялся к тебе ехать. Не улыбайся, ничего в этом нет веселого. Сознался, что боится тебя. Даже не хотел, чтобы я ехал.
— Наверно, повинны все понемногу, — грустно ответила Медянникова. — Видно, прошлое, еще от Авдеева, сидит в нем.
— А ты сделай так, чтобы от прошлого не осталось и следа.
— Делаю, стараюсь.
— Видно, плохо стараешься.
Опять наступило долгое и неприятное молчание. Степь лежала опустевшая, просторная, в нерадостных красках. Сбочь дороги завьюженный пылью бурьян и низкое, в тучах, небо. На пригорке показался бригадный стан. Понимая, что нельзя же ехать молча, Медянникова сказала:
— Алексей Фомич, это правда, что вы уже написали лекцию?
— Нет, это неправда. Лекции еще нет. Да и неизвестно, будет ли она. Есть кое-какие мои записи.
— Их можно посмотреть?
Холмов не ответил. Или не захотел, или не успел. Машина въехала в просторный двор бригады, и навстречу, сняв картуз, шел Работников.
Глава 19
Если вам доводилось видеть вблизи Эльбруса слияние грохочущих вод Уллулана и Учкулана, откуда, собственно, и берет свое начало Кубань, то вы, увидев ту же Кубань недалеко от Славинска или Варенниковской, никогда не скажете, что перед вами одна и та же река.
Там, у истоков Кубани, высятся скалы, тянутся к небу сосны, шумят водопады и гремят пороги. Тут, в низовьях, в ее устье, тишина, греются на солнце рисовые чеки и косматыми папахами видятся вербовые рощи. Там, на виду у Эльбруса, день и ночь, не зная устали, река бьется о камни и, взъерошив пенистую гриву, опрометью скачет по каменистому руслу. Тут, близ низовских станиц, Кубань обступают невысокие, укрытые травой, как коврами, глинистые берега, местами такие низкие, что если сядешь на траву или на песок, то ноги окажутся в воде. Там, у ее истоков, водится серебром крапленная форель. Тут, в устье, живут ленивые голавли, сазаны, пескари, а с моря приходит погреться и отдохнуть севрюга.
Если обратиться к метафоре и сравнить Кубань с красавицей казачкой, то можно сказать: там, у истоков, ее беспечная, шумная юность, развеселое девичество — песни да пляски. Тут, в низовьях, где согретая солнцем вода разделяется на рукава и протоки, где на десятки верст тянутся камышовые плавни и блестят рисовые плантации, где только призывный крик утки и зоревый всплеск рыбы нарушают устоявшуюся тишину, — тут ее счастливое замужество.
Вербы, низкорослые, с гнутыми, кручеными стволами, подступили к самому берегу, кланяются. В солнечную погоду их косматые ветки вместе с опрокинутым небом отражаются в воде, как распущенные косы в зеркале. Смотрят вербы, любуются собой и не могут насмотреться. По вечерам же, когда солнце близится к закату, и по утрам, когда оно встает над рекой, тени от верб, как от шатров, достают до середины реки, и вода тогда кажется темной, а омуты — бездонными.
Как для любого уральца Урал,
Вербовые рощи всюду позаросли ежевикой и хмелем, в иных местах так густо, что сквозь колючее зеленое сплетение не прорубиться и саблей. Но даже такие, стеной стоящие вербы у берега имеют приметные места, куда частенько причаливают лодка или баркас, — места эти хорошо знакомы бакенщикам и инспекторам рыбнадзора.
Сегодня, когда солнце опустилось за вербы и на середине реки легла размашистая тень, к одному такому приметному месту причалила плоскодонная лодчонка. На берег вышел бакенщик Евсеич, бритоголовый, низкорослый старик. Он привязал лодчонку к корневищу, взял мокрый мешок, в котором билась, шурша хвостом о жесткую мешковину, матерая севрюга, только что снятая с крючка. По зарослям ежевики, низко нагибаясь, с мешком на спине, Евсеич направился к поляне, к неказистому домишку, издали чуя приятный запах костра.
Костер развел Евгений Строгий. Главный бухгалтер «Авангарда» доводился бакенщику племянником по материнской линии. Евгений приехал на мотоцикле еще утром. В кошелке, притороченной к рулю, привез пиво в бутылках, водку, помидоры, буханку хлеба и сказал, что к вечеру сюда прибудет Работников, и не один.
— С ним, дядя, явится гость особенный, — пояснил Евгений, приглаживая оранжевый усик. — Тот гость очень важную подмогу оказал нашему «Авангарду». И запросто. Поехал в район, привез Медянникову — и все готово. Пять дней жил у нас. Всюду побывал: и на фермах и в бригадах. Дотошный, с людьми умеет беседовать.
Евсеич не стал расспрашивать, что за гость, почему он особенный и что такое сделал для «Авангарда». По натуре Евсеич был человеком нелюбознательным и молчаливым. К тому же привык, что хижину его, укрытую вербами, всегда навещали гости только особенные и важные. И всегда загодя, до того как приехать важному гостю, заявлялся на своем «бегунке» племянник.
Привык Евсеич и к тому, что раз пожаловал гость, то непременно потребуется уха. Будет выпивка, значит, и ему, Евсеичу, поднесут рюмку. И хотя ловить красную рыбу в Кубани было категорически запрещено, Евсеич шел на риск, как-то ухитрялся не попадать на глаза инспектору рыбнадзора и всегда привозил в мешке, как и теперь, еще живую рыбину.
После того как приехал к нему племянник, Евсеич молча, даже не спросив, нужна ли рыба, ушел к берегу, погнал лодчонку на то место, где Кубань делилась на два рукава, и на развилке, в глубине, бросил подпуска — шнуры с крючками, и вот живая севрюга уже билась в мешке.
— Ну как, дядя? — спросил Евгений. — Имеется добыча?
— Порядок уже полный! Вот она, сидит в мешке! Погляди, какая беспокойная! Как зверюка! — Евсеич раскрыл мешок, стараясь поймать рыбину за хвост. — Силища у нее — беда! Чуть-чуть уж было не лопнул кукан.