Семен Палий
Шрифт:
— Надо нам опередить их, — сказал он и обратился к Гале: — Расстели, дочка, коврик. А ты, сынку, принеси из куреня ложки и хлеб, уха кипит уже. — Потом еще раз взглянул на дальние отблески и подумал: «Быть большой грозе».
Глава 18
ЧЬЯ ДИВЧИНА?
В церкви стало душно, и Мазепа вышел во двор через боковую дверь. Пономарь услужливо подал стул, гетман с наслаждением опустился на него. В воздухе стоял густой медный перезвон. Дробно звонили маленькие колокольцы, будто хотели перекричать друг дружку. Шумело в ушах.
Гетман вставил мизинец
— Долгонько батюшка службу правит.
Услыхав эти слова, пономарь тихо отошел от гетманской свиты. Вскоре колокола смолкли. Мазепа поднялся и снова вошел в церковь. Толпа расступилась, давая ему дорогу. Гетман остановился против иконостаса, перед которым горели огромные свечи, поставленные по его, гетмана, приказу.
— Упокой, господи, души рабов твоих… — донесся до Мазепы голос священника. Мазепа вздрогнул: мелькнула мысль, что в длинном заупокойном списке, который читал священник, могло быть и его, мазепино, имя. Ведь он был на волосок от смерти. Перед глазами пронеслась страшная картина: перевернутая лодка, стремительное течение, мчащее доску, за которую он с трудом ухватился, груды обломков вокруг, намокшая, отяжелевшая одежда. А плавал он плохо.
«Погоди, разбойник!.. — мысленно пригрозил он Гордиенко и едва не заскрипел зубами. Но тут же спохватился: — Негоже гневаться в храме божьем. Я ведь исповедоваться пришел».
И все же не мог отделаться от мысли о Гордиенко. «Чего он против меня взъелся, ведь не с Палием же он заодно, это я достоверно знаю. Голоте Гордиенко воли никогда не давал. Неужели узнал, что я писал про него в Москву? А может, слава моя ему глаза туманит?»
Дьякон почтительно прикоснулся к руке Мазепы и сказал, что духовник гетмана отец Святайло ждет их милость. Мазепа исповедовался в низенькой, завешенной парчой келейке. Грехи спадали с души один за другим, словно разрубленные кандалы. После исповеди гетман почувствовал себя, как после хорошей бани с дороги, — легко и немного расслабленно.
По пути домой гетману казалось, что даже конь чувствует настроение хозяина: он ставил на землю белые копыта особенно осторожно. Мазепа ласково похлопывал коня свернутой нагайкой по крутой шее. Встречные, завидев гетманскую свиту, спешили юркнуть в какой-нибудь закоулок, а кто не успевал, торопливо срывал с головы шапку и прижимался к изгороди.
На Крутой улице прямо перед всадниками высыпала на дорогу толпа хлопцев и девчат. Юноши прыгали прямо через невысокий забор, иные из девушек тоже пытались прыгать, но юбки и плахты цеплялись за жерди, и девушки падали под общий смех и веселые возгласы. Шумная орава появилась на улице так неожиданно, что конь Мазепы вдруг присел и рванулся в сторону.
Мазепа, черкнув ногой об ограду, натянул намотанный на руку повод.
— Лайдаки чортовы, носит вас нечистая сила, улицы вам мало! — накинулся на парубков есаул, размахивая нагайкой. Виновники переполоха стояли притихшие, с заступами и узелками в руках. Кто-то стал оправдываться:
— Мы из гая. Обходить далеко, потому напрямик и ударились.
— Из какого гая? — спросил Мазепа, подумав: «Какой же поблизости гай, кроме моего?» — Что вы там делали?
— Морену копали — корень красильный.
— В панском лесу? У кого дозволения спрашивали? — повысил голос Мазепа.
Все молчали. Тогда одна девушка, без заступа и мешка, сидевшая верхом на изгороди, громко сказала:
— Корня в лесу много, и никто его не копает. А им совсем немного нужно… — И, застеснявшись своей смелости, спрыгнула на землю и скрылась в толпе.
«И правда, — с досадой подумал гетман, — на кой чорт мне этот корень?»
— Пусть идут, — бросил он через плечо есаулу.
«А что, если тот корень в дело пустить? — неожиданно подумал Мазепа. — Поставить фабрику и делать краску… Надо сказать управляющему. Говорила дивчина, что корня в лесу много… Да где же я ту дивчину прежде видал?»
Мазепа поманил пальцем есаула:
— Чья это дивчина со мной говорила?
— Сейчас разузнаю, ваша милость.
— Не надо, — отмахнулся Мазепа. Но есаул уже отъехал.
Позже, у ворот гетманского замка, есаул, поддерживая слезавшего с коня гетмана, как бы невзначай заметил:
— То дочка пана Кочубея, судьи генерального.
— Смелая какая да шустрая. Вижу, вроде знакомая, где-то я ее встречал.
Мазепа вышел в сад. В беседке, обвитой диким виноградом и хмелем, с аппетитом съел несколько поднесенных садовником поздних яблок и груш. Устало опустился на скамью и прислонился головой к колонне.
Осень уже убирала сад в серебряное и золотое шитье. На ветвях повисли густые космы бабьего лета, точно седые казацкие усы, растрепанные степным ветром. Картина осени напомнила гетману о его собственных годах. Плывут они за водою, волны захлестывают давние честолюбивые мечты, и кто знает, какими выплывут эти мечты из-под тяжелых волн у берегов жизни? Мазепа устало смежил веки. Перед мысленным взором заволновалось то ли море, то ли озеро — седое, пенное. Оно тяжело поднимало свою грудь, но вот волны отступили, и на поверхности воды показалась корона. Он протянул руку, но седой пенный гребень уже обрушился на корону. Мазепа открыл глаза: никакой волны, только перед самым лицом треплется на ветру густая прядь паутины, словно борода кудесника, о котором рассказывала маленькому Ивану долгими зимними вечерами бабушка.
«Это от усталости», — подумал он и, резко встав со скамьи, направился к дому.
У входной двери прислонились к стене два стрельца. Впрочем, это были уже не стрельцы. После разгрома стрелецкого бунта в Москве царь Петр приказал разогнать стрелецкие полки. Гетман подал царю несколько прошений, чтобы оставили при нем полк Анненкова. Царь согласился, только приказал сменить название и одежду. С тех пор эти стрельцы звались солдатами, но службу выполняли так же старательно, как и прежде.
Увидев гетмана, они встрепенулись, крепче стиснули ружья, замерли.
В светлице ждал гетмана Орлик. На столе стояло что-то затянутое шелком. Орлик хитро поглядывал на гетмана. Мазепа знал, что находится на столе, но чтобы не разочаровать своего любимца, приподнял покрывало и изобразил удивление, Это был портрет: высокий, подтянутый, в накинутом на плечи плаще, Мазепа, улыбаясь, смотрел с холста.
— Гм, хорошо сделано. Кто делал?
— Никитин Иван, лучший московский гравер. Он тебя в Москве видел, да я еще возил ему тот портрет, что ты мне подарил.
— Хороший мастер. Повесим этот портрет здесь, над столом, а этот подарим в лавру, — показал Мазепа на портрет, где художник изобразил его на фоне церквей.