Семен Палий
Шрифт:
Оба уселись.
— Рассказывай, какова дорога, как дела.
— Дела хороши, а вот дорога никудышная. Едва живой добрался. Разбой на дороге, пан гетман, народ волнуется. Вчера ночью лесом ехали, стража поотстала, так я чуть было головы не лишился. Бревно поперек дороги к деревьям привязали разбойники, лошади с ходу ноги разбили. Добро еще, варта подоспела. И куда ни глянь, одни бродяги на дорогах.
— Бродяги, говоришь? Карать их надо, разбойников, нянчимся мы с ними. Где в Москве останавливался? На постоялом дворе?
— Зачем же мне на торжице останавливаться? Мы у Шереметева стали; очень приветливо нас боярин встретил, лучшую свою горницу мне отвел.
— Опять у Шереметева? Не нравится мне это. — Мазепа пристально посмотрел на Орлика. — Гляди, Орлик, хитришь больно. Разве не знаешь, в какой я милости у царя пребываю? — Отойдя в сторону, кашлянул и как бы мимоходом бросил фразу, смысл которой Орлик хорошо понял: — Кроме того, тебе известно, что деньги каменную стену ломают.
— Шереметев к гетману во сто крат более благосклонен, чем ко мне, очень похвально о твоей милости говорил.
— Я-то знаю, да ты не забывай… Устал я сегодня, глаза слипаются. Придешь часа через три. Писаря Чаривныка пришли, пусть несет все, что написал. Он знает что.
Гетман пошел отдыхать. А Чаривнык, которого Орлик застал за работой, еще быстрее застрочил пером по бумаге. В потных руках писаря перо ходило ходуном, брызгало чернилами, будто не хотело ему подчиняться. Перед Чаривныком лежала груда исписанных листков, кучка чуть поменьше лежала по левую руку. Писарь смотрел на лежащий перед ним лист и списывал с него, временами задумываясь и проверяя написанное. События одно за другим ложились на бумагу. «А лета божьего 1700, как уже упоминалося, начались баталии великие меж русскими и шведскими государствами, Того же лета ходил в поход по указу государя наказным гетманом племянник Мазепы Обидовский с компанством, да поспешно из-под Нарвы и воротился, рассказывая, что вельми трудно там чинить военный промысел. Потом гуляли свадьбу Обидовского и дочки Мазепы Анны. Вместо Обидовского послал гетман полтавского полковника Ивана Искру с полком его в Лифляндию под Ругодев. А повоевавши там, пошли казаки под Ригу. А еще гетман послал в Москву тысячу коней царю в дар, только царское величество дар тот задаром не взял, а прислал гетману деньги и корреспонденцию ласковую. Такие ж корреспонденции пишут гетману часто и ближний боярин Шереметев и цареву сердцу близкие Меншиков и Зотов.
Сего дня воротился из Москвы Орлик, какой возил туда от Палия письма, Дружкевичем тому же Палию писанные. Орлик рассказывал, будто едет к нам от государя Борис Михайлов, ближний боярин, а зачем, того не ведаю».
Чаривнык кинул перо в чернильницу и пробежал глазами последнюю страничку. На бумаге разворачивались события, описанные рукой беспристрастного рассказчика. Писарь собрал исписанные листки и уложил в небольшую укладку на самое дно.
Уже от западного окна легло на пол квадратное пятно солнечного света, когда писарь собрал листы, оставшиеся перед ним на столе, и понес гетману. Эти листы он называл про себя «мазепинскими».
Борис Михайлов приехал к гетману в конце октября. Он задержался ненадолго, так как прибыл по важному делу и должен был немедля везти государю ответ. Речь шла о договоре, который царь заключал с поляками. Правобережье снова пришлось оставить за Польшей, в союзе с которой Россия выступала против Швеции.
— Мне-то что за дело? Оно все равно пустое, — ответил на сообщение дьяка Мазепа.
— Так ли?.. А Палий, Абазин, Самусь, Захарий Искра…
— Знаю. Однако что толку теперь говорить? Разве меня про то раньше спрашивали?
— Царь без совета гетмана в этом деле чинить ничего не будет. Для того я и прислан сюда. Договор окончательно еще не составлен.
— Коли так, то не советую отдавать Чигиринщину. Это как раз возле того гнезда, — ветром понесет голоту с Левобережья. Трахтемиров, Стайки, Триполье можно отдать, Стародуб тоже. — Про Стародуб он сказал с особым умыслом: хорошо знал, как это взволнует запорожцев — много казаков было на Запорожье из этого исконного полкового города.
— Скажу государю твои советы. Не знаю только, как государь и король с Палием поладят. Коронный гетман жалобу на Палия в Москву послал.
— Не слушает Палий никого. И мне уже писем не пишет. Не ведаю, что у него на мысли, только был у меня его обозный Цыганчук, я от него кое-что и проведал.
— Что именно?
— А то, что снюхивается Палий со шляхтой.
— Если про то знаешь, отчего же не отпишешь?
— Точнее знать буду, тогда напишу. Я напраслину на людей не люблю возводить.
С тем и разошлись. Михайлов возвратился в Москву.
Через несколько дней к Мазепе приехал Палий. Решил в последний раз попросить о помощи. Долго думал — ехать или не ехать; чем ближе подъезжал к Батурину, тем больше овладевали его сердцем сомнения.
Палий снова и снова мысленно проверял свои отношения с Мазепой. И все больше укреплялся в убеждении, что едет напрасно, с полпути хотел было даже повернуть обратно. Не было случая, чтоб Мазепа помог ему по своей воле. Если и присылал оружие или деньги, то только по приказу царя московского. Хотя бы словом когда-нибудь приободрил. Не сблизиться хотел гетман, а отдалиться. Столько войска у него, но оно почти всегда бездействует. А соединить бы полки, собрать в единое войско… И встала перед глазами Палия широкая степь, повитая клубами пушечного дыма. Скачут по ней казацкие полки, нет им числа, не счесть бунчуки и знамена. Никто не в силах сдержать их натиск. Бегут перепуганные татарские орды, в страхе нахлестывают коней разбитые шляхтичи. Окончилась последняя битва, насыпали казаки последний скорбный курган.
А за плечами простерлась свободная Украина, и пахарь безбоязненно засевает свое поле. Да, свое поле, не панское. Так должна была бы решить общая казацкая рада после войны. Собрались бы где-нибудь в городе выборные от сотен и полков…
— Здорово, полковник. Каким это ветром к нам? — Гамалия соскочил с коня и, подав руку, пошел рядом. — Тоже к гетману? Эй, стража, открывай, не видишь, что ли, генерального есаула…
Стража пропустила их на подворье.
У Мазепы были гости. Они столпились вокруг хозяина, который стоял, держа в руках только что подаренное ему Кочубеем дорогое ружье. Гетман хорошо стрелял и никогда не упускал случая похвастать этим. Он и сейчас захотел показать свое умение. Возле конюшни росло три высоких осокоря. На верхушке одного из них много лет назад свили гнездо аисты. Каждый год они достраивали его, и гнездо стало очень большим — под его тяжестью прогнулись ветви, и само гнездо покосилось. На краю гнезда стоял аист и неторопливо чистил клювом перья. На миг он замер, глядя вдаль, будто намечал путь, по которому скоро собирался улететь в теплые страны, потом закинул голову на спину и заклекотал. Мазепа услыхал этот клекот. Он поднял голову, улыбнулся и легко вскинул в руках ружье. Грянул выстрел. Словно отброшенный ударом, аист на миг откинулся назад и, ломая ветви, полетел вниз. Широкими крыльями он зацепился за нижние ветки и повис, бессильно опустив голову на длинной шее, из груди тонкой струйкой била кровь. Все наперебой поздравляли самодовольно улыбающегося гетмана.
Палий видел все это.
«И к этому человеку я пойду просить, чтобы он помог нам?» — с негодованием и болью подумал Палий. Полковник повернулся и, никем не замеченный, вышел за ворота. Здесь он оглянулся. Над осокорями тревожно летала подруга убитого аиста. Она садилась на опустевшее гнездо, потом снова срывалась и, наконец, поднялась высоко-высоко, наполняя воздух клекотом, похожим на частую, приглушенную расстоянием ружейную перестрелку.
Палий шагал по дороге. «Как она теперь одна полетит в теплые страны?» Эта мысль, непонятно почему, вытеснила все остальные.