Семерка
Шрифт:
— Внутри мы не нашли никакого рода управлявшего водителя, — докладывал пресс-атташе, — который до сих пор остается не идентифицированным.
Ты облегченно вздохнул.
— Механическое средство передвижения марки «опель», — продолжал пресс-атташе, — было лишено еще и регистрационных таблиц. В связи с этим, хотя автомобиль лежал в ирригационном углублении при дороге, или же, так называемой канаве, после так называемого среза, как говорят водители на своем жаргоне, креста, а конкретней — двух крестов: малого, имеющего памятно-некропольный характер, и большего, имеющего характер часовенный, наши следователи подозревают, что удар, приведший к так называемому срезу, не вызвал возгорания или так называемой игниции, поскольку водитель успел не только эвакуировать самого себя, но и снять упомянутые ранее, это правда, регистрационные таблички транспортного средства, то есть, как следует из наших дедуктивных действий, автомобиль, скорее всего, похоже, не мог
— Ага, — прибавила журналистка.
Ты переключил станцию.
— Выехали на каникулы все наши подопечные! — развопился на канале RMF Казик Сташевский[187]. Дальше.
— In the army now, — пели «Золотые хиты».
Ты переключился на последующую станцию.
— СЕМЬ, ВОСЕМЬ, ВОСЕМЬ, повторяю, ЧЕТЫРЕ, ДВА… — взволнованным и в то же время собранным голосом вещало радио «Мария».
Дальше.
— …переполненная радостью, она любила танцевать…
«А вот чего, — задумался ты, — мог слушать в автомобиле Лыцор?».
И врубил CD-плейер.
— И легких нет, чтобы туда попасть, дорог, — запел, к твоему изумлению, Яцек Качмарский[188], — в пространствах бурь и в кипени веков, но ведь существует Сарматия, существует где-то terra felix[189].
Тья…
Сарматия.
Было ровно и плоско, несмотря на то, что именно здесь начиналось Швентокшиское воеводство[190]. Теоретически — с населением из горцев-гуралей. «Швентокшиские гурали как общность, — подумал ты и захихикал про себя — что за абсурд, центральная Польша никак не может породить горцев, даже если имеет горы, ведь она слишком монотонная, слишком подверженная уравниловке, чтобы создать хоть что-нибудь, обладающее характерными чертами».
— Трое горожан посреди моста на время прекратили сонный спор, а за ними — совсем не живописные — молельный дом, костёл, церковь и амбар, — пел Качмарский.
«Ага, — подумал ты. — Ясненько».
«Течение заботится об их имении, на тяжких от бочках шхунах; отдав должное проблемам тела — приятно подумать о душе».
— Дело в том, — сказал ты сам себе под нос, — что Сарматии никогда не удалось быть Terra Felix.
Потом пугливо осмотрелся, а не стоят ли где мусора. Если бы стояли, было бы паршиво. Если говорить вообще — до сих пор — от тебя нигде никаких следов не осталось. Ну ладно, никаких доказательных следов. А это означало, что ты, как и любой добропорядочный гражданин мог ехать в столицу. Вот только не на автомобиле, украденном у убитого только что местного олигарха.
«Необходимо, — размышлял ты, — избавиться от этой долбаной трефной машины».
Лишь бы только не наткнуться на какую-нибудь излишне активную полицию. А сегодня ведь операция «Лампадка», полиция следит, чтобы все ехали со скоростью, соответствующей дорожным условиям; сегодня объявлен погром пьяным водителям и джойрайдерам[191], объявлена охота на веджминов, нажравшихся эликсиров, дни славы и величия польской дорожной службы в фольксвагенах, альфах, лянчах, шкодах. И в черных, никак не обозначенных «опелях инсигния».
«Нужно следить и быть поосторожнее с черными опелями инсигниями», — размышлял ты.
А вот на полонезы внимания обращать уже не нужно, все знаменитые синие полицейские полонезы собраны в концлагере для полонезов, поллаге под Белостоком, где им предстоит умереть от голода и ничегонеделания, пока галки и вороны не выклюют им фары.
Но какое-то время полиции не было. Говоря честно, ничего не было. Если не считать пейзажа-соте. Это был тот редкий момент в Польше, когда можно было себе представлять, что находишься где-угодно на свете. Где-то, где Польша не является всеобязывающей. И всехобезоруживающей. Когда ты родом из Польши, тем более — из Польши центральной, как ты сам, трудно поверить, что кроме Польши существует что-либо еще. Что за границами Польши Польша кончается. Что Польша — это не отдельная планета.
Ты не мог представить себе, выходя из родного многоквартирного дома в Радоме, городе, располагающемся на территории центральнопольской Внутрибубличной Дырки, будто бы мир, отличающийся от того, который видишь вокруг, может действительно существовать. Что может существовать, к примеру, Италия. Или Штаты. Не говоря уже о таких вещах как какие-то там Таити с Бразилией. Эти уже вообще в голове не умещались.
О'кей, ты знал, что существует Германия. Германия для каждого поляка является чем-то вроде на сто процентов существующего рая и преисподней одновременно. По какой-то причине еще ты был уверен, что существует Россия, которая была тем же, что и Германия, только наоборот.
Но все остальное
А тут — глянь: съезд на Водзислав, именно туда вела старая Семерка, лишь потом устроили объездную, чтобы им все движение трассы Е77 — что там ни говори, Будапешт — Гданьск, а потом и Калининград, Рига, Таллинн, Псков — не шло через водзиславский рынок, как, в свою очередь, идет через тот несчастный Ксёнж; чтобы не проходило через центр, как в тех несчастных Сломниках; но ты едешь на Водзилав, ты любишь Водзислав, это совершенно клёвый городок, ассоциирующийся для тебя с вестерном, потому что некоторые дома покрыты белым сайдингом, одна полоса над другой, и все похоже на пластмассовую версию городишки с Дикого Запада; и вот ты въезжаешь в Водзислав, глядишь на дома, покрытые, чем только удастся, и оштукатуренные, как только удастся, видишь вывески КЕБАБ, видишь вывеску ЦВЕТОЧНЫЙ МАГАЗИН ФРЕЗЯ, притормаживаешь, а ночь все темнее, ты открываешь окно золотого мерседеса и чувствуешь запах стеарина (ты задумываешься: а откуда, раз в округе никакого кладбища нет), зато все элегантно выложено плиточкой польбрук. «Боже ж ты Боже, — размышлял ты, если русские и правда навалятся, и у героических защитников Водзислава закончатся боеприпасы, они станут хуярить во врагов этим вот польбруком»; и ты даже представил все это: вот идут русские, маски, зеленые комбинезоны, винтовки, шлемы, за ними какая-то машина с записанными песнями группы «Любэ»: «ат Волги до Енисея — Расея наша Расея, ея, Расея», а тут из-за крыш польбрук летит, одна плитка, другая, в конце концов — все небо закрыто плитками польбрука. Словно град. И русские бегут, или нет, не бегут, они захватывают Водзислав после длительных, тяжелых и кровавых боев, после чего, когда гарнизон Водзислава героически капитулирует, им разрешают даже в плену в знак почета таскать в карманах плитки польбрука.
Ах, Водзислав, Водзислав, здесь ничего не осталось для извлечения из-под обломков девяностых годов, возможно, разве что общая форма рынка, улочек, словно в Помпеях, но ведь каждый польский город — это Помпеи, придавленные тем говном-самостроем, словно вулканической пылью. А на самом деле, следовало признаться, ты любил это все, любил протертые зебры на улицах, те космические пломбы девяностых: все те twingo, transit'ы и cinquecento[192], припаркованные одним колесом на мостовой, а вторым — на тротуаре; те парикмахерские, в одинаковой степени и старые, где стрижка стоит десятку, оборудование еще семидесятых голов, сам салон выкрашен бледной эмалевой краской, парикмахер в белом халате, у него усталый взгляд, семь десятков лет за плечами и разговоры, будто бы у него стригся сам Ярошевич[193], и новые — где работают киски с яркими ногтищами на полметра с блестящими фенами, с обязательной мойкой головы и массажем ее же, даже если ты и не желаешь, с кучей цветастых журналов типа «Галя» или «Тина», с фотографиями каких-то моделей с англосаксонскими лицами и прическами, которые в реальности не имеют шанса удержаться дольше, чем осуществляется съемка на цифровой аппарат. Ты любил эти германские автомобили с надписью «Немец плакал, когда продавал», и глядя на эту надпись ты всегда задумывался, а что такое должен был продать собственного производства поляк, чтобы после того плакать; ты представлял сарматов, плачущих по проданному на Запад зерну, по полным зерна кораблям, плывущим по Балтике, и каждый корабль снабжен наклейкой «Поляк плакал, когда продавал», а потом уже ничего стоящего слез уже не экспортировали, если только не считать эмигрантов — ой, водка, польская водка, и даже Джеймс Бонд, что если водка, то только польская или русская, ну да, в отношении водки поляк еще мог бы плакать, так на тебе, этим русским всегда надо влезть.
Городишко Водзислав маленький, вот и фотографии маленькие
Водзислав: Вид сверху + Процессия на Рынке в честь Праздника Конституции 3 мая
Ах, Влодзислав, Влодзислав. Ты любил эту дешевую всеохватность, этот идиотский подбор материалов, эту литую из бетона ограду, окружающую дыру в самом центре города, за которую в любом другом европейском городе городских чиновников вымазали бы в смоле и выкачали в перьях, после чего заставили бы на четвереньках бегать по рынку и блеять как бараны, а здесь дыра существовала, сколько тебе помнится, совершенно спокойно.