Семьи.net (сборник)

Панов Вадим Юрьевич

— Эй, братухи! — кричит он. — Смотрели вчера на шестой кнопке ретроспективу Бунюэля? Загребись, а?

— Ага! Здоров! — кричим мы и машем ему из зарослей. — Кэ Гэ А Эм, братуха!

— Кэ Гэ А Эм, пацаны! — машет в ответ он.

Затем заводит на губной гармошке «пет семетари». Дрезина скрывается за поворотом.

Начинает сыпать мелкий пушистый снежок. Так естественно для конца мая. Но от чего-то щемит в груди, тянет поразмышлять о подсчете накопившихся отпускных дней, о скоротечности лета, и смене эпох и трендов в наш безумный век, и всей нашей жизни человеческой… Тянет помечтать о шепоте пальмовых листьев и прохладном морковном фреше под ласковым сочинским небом. Лезет в голову неуместное, заученное еще в школе «…позволь же мне тобой гордиться, мой отчий край — моя столица,

где я порхал, где сонги пел и свежим маффином хрустел…».

Поэтому я делаю длинный глоток «девятки» и пихаю Саню в бок:

— Гля, шедевр наш, загребато смотрится, а?

— Ы-ы-ы, ништяк.

Впереди, за кладбищем ржавых наномобилей и двумя штабелями списанных робокопов, уже виднеется стена нашего цеха. На ней сохранилась еще советских времен фреска — космонавт в гермошлеме с красной звездой, парящий над надписью «Космос будет наш!». За годы социальных катаклизмов, которые претерпела страна, это произведение неоднократно подвергалось корректуре, поэтому теперь может служить своеобразным наглядным пособием по современной истории.

К примеру, в период Оранжевой Хвори «наш!» превратилось в «ваш!», во время Зеленого Бурана космонавту замазали лицо, Коричневая Волна звезду переделала в солнцеворот и добавила в лозунг частицу «НЕ», Розовая Чума убрала «НЕ», а заодно и «будет», гордо провозгласив «Космос для няш!», а за время Демографической Дыры и Климатического Сдвига все предыдущие слои краски полиняли, облупились и смешались, придав композиции сугубо абстрактный привкус.

Но Великая Креативная революция, во главе которой встала директор НИИ прикладной генетики Алевтина Исаевна Бром, дала заводу (и всей стране!) новую жизнь. Поэтому на общем собрании было решено подновить фреску.

Поручили нам с Саней, как самым ответственным и креативным, выделив в помощь бригаду Миколы. Мы не подкачали!

Замазав все лишнее, в итоге пришли к варианту «Космос уже наш!», к тому же придали физиономии космонавта черты индивидуальности и оптимистическое выражение. Учетчица Тоня даже утверждает, что он невероятно похож на Пи Эйч Динклэйджа, 47-го президента дружественных Соединенных Штатов, что добавляет нашей работе дополнительных смыслов и нюансов.

— Где вы так долго отсутствовали, уважаемые представители нетрадиционной ориентации? — говорит Валерич ласково, встречая нас на входе в цех. — Три гудка уж минуло. Я было волноваться начал, любители интимных отношений с представителями фауны.

— Да не ори ты, — морщится Саня. — В продмаге очередь была.

— Да ты никак трезвый? — Валерич бдительно втягивает воздух косматыми ноздрями. — А ну дыхни-ка, мля?

— Да иди ты в Ясную Поляну! — говорит Саня.

— Ты мне технику безопасности не нарушай, заколдобина! — гневится Валерич.

— Валерич, не торопи ты нас, — говорю я. — Щаз все будет.

— А ты, — говорит он мне, — вообще молчи, бериллий кальцевый. Я тя просил вчера шестой блок посмотреть… и чего?

— Чего-чего?

— Щаз покажу, мля. — Валерич со злобой дергает за рычаг.

Натужно кряхтя, приходит в движение конвейер.

Саня водружает авоську на пульт. Мы разбираем «девятки» и принимаемся за легкий брекфаст. Валерич с чпоканьем открывает бутылку глазом, делает изрядный глоток. Стирает с усов пивную пену рукавом телогрейки.

На широком полотнище конвейера к нам подъезжает девица лет двадцати.

— И какого рожна? — говорит Саня.

Валерич косит на него злым глазом, делает еще один длинный глоток.

— ТОЛЯН! — орет он на другой конец цеха. — Дай напряжение!.. Надеть очки! — это уже нам.

Мы с Саней напяливаем на рожи защитные очки. Раздается громкий треск, на миг все заливает ярким белым светом.

— В сущности, — говорит девица. — Все это уже бывало с нами прежде. И повторится вновь. Перманентное состояние дежавю. Мятущиеся поиски неспокойной души. Души, забывшей о своих прежних перевоплощениях… Нелепая попытка уцепиться за ускользающие осколки света…

— Ох, млять, ты еперный ты театр! — говорит Саня.

Девица шмыгает носом, некоторое время смотрит на нас. Добавляет срывающимся голосом:

— Как глупо, как глупо пытаться снова поймать их…

— Так-так, — говорю я. — Дальше, пожалуйста, мадемуазель…

— Как

бы я хотела поймать их. Ухватиться за режущие осколки. За яркие блестки, пестрое конфетти, бенгальские огни и клочья мандариновой кожуры, за острые хвойные иголки и сыпучую сахарную пудру, за фальшивые стразы звезд и иней на твоих ресницах, за цветные шнурки твоих кед и за вечную неизвестность в ответ на мой извечный вопрос. Как бы я хотела вернуть все назад… Кутаться в теплый мохер, баюкая в замерзших ладонях кружку глинтвейна, следить за хороводами снежинок за окном кофейни, пытаться понять… Пытаться простить… Из тех сердечных посланий, что мы оставляли на снегу под окнами друг друга, и на цветных листках, наклеенных на наши ноутбуки, и черным маркером поперек холодильника, и баллончиком поперек стены в твоем подъезде и черным маркером в лифте, сукин ты сын, из тех песен, которыми мы не успели обменять наши плей-листы, из тех крошек поп-корна, рассыпанного по полу ночных кинотеатров, из моих полосатых гетр и твоего полосатого шарфа, из мимолетных видений жизни и песни соловьев у твоего балкона, курить и пить жизнь, как все то адово дерьмище, что осталось от вчерашней вечеринки, успевать на последний поезд метро, а если не успела, то брести сквозь спящий город, никогда никого не любя и никому не отдаваясь полностью, просто хотеть быть и просто не существовать в реальности от твоих фиалковых глаз, посылать тебе котиков и получать в ответ щенков, цитировать Маркеса, получая в ответ Борхеса, быть пьяной от твоего поцелуя, целоваться с тобой пьяной, читать тебя как глупый роман, все время откладывая на потом, становиться психопаткой из-за того, что ты милый социопат, грустный котенок, которого хочется обнять и сразу задушить, и становиться социопаткой, потому что ты ты гребаный психопат, который ненавидит кошек и готов задушить каждого, кто напишет мне самую невинную эсэмэс, стать вместе с тобой — дождем, снегом, ветром — раствориться в этом мире, навсегда и без остатка… С твоей японской кухней и итальянским темпераментом, и норвежской курткой-аляской и твоим невыносимым русским характером, которому все абсолютно п-о ф-и-г-у и все, ну абсолютно все, з-а-ш-и-б-и-с-ь, который пьет меня как раскаленное олово, как разбавленное димедролом пиво, жадно пьет всю меня — всю, кроме моих слез, которые тебе безразличны, злобный вампир, скрюченный гринч прошедшего Рождества, корыстолюбивый неисправимый Скрудж, алкающий только моих прелестей, спешащий распечатать все подарки разом, срывая бантик с моего белья «Секрет Вики» как с подарочной ленты, только этого тебе всегда было надо, только самой сокровенной влаги моей страсти, кружащей меня в безумном танце, будь ты проклят, чертов циник, ты всегда раскидывал свои носки где попало, и ноги у тебя воняют, да чтобы ты сдох вообще, и знаешь еще что, я всегда ненавидела твои «Звездные войны», особенно этого золотого робота-гомика, такого же золотого, как искорки в твоих глазах, мой каверзный недотепа, и этого твоего гребаного Дэвида Линча, такого же трехнутого на голову отморозка, как и ты сам, мой невероятно сладкий негодяй, я хочу быть с тобой, хочу вернуть тебя, больше ничего мне не нужно…

— Ну, извини, Валерич, — говорю я, когда девица замолкает. — Наша недоработка, млять.

— Кэ Гэ А Эм, — ржет Саня.

— Так, бери инструмент и звиздуй исправлять! — хрипит Валерич, адресуясь ко мне.

Беру разводной ключ и бутылку и иду к шестому перерабатывающему блоку. Обхожу вокруг, придирчиво его рассматривая. Накрепко завинчиваю все разболтавшиеся гайки, периодически прихлебывая из бутылки. Когда «девятка» кончается, возвращаюсь обратно.

— Валерич, а чего ты, собственно, хотел с таким оборудованием? — говорю я. — Это ж не японская технология тебе, вертеть ее на бую. А наше «гостовское» говнидло. Вот и дудохаемся теперь…

— Ты не учи отца детей делать, — говорит Валерич сдержанно. — А ты, Саня, что стоишь как бычий перчуэл? Вжаривай перезапуск системы.

Саня уходит с бутылкой к пульту, перещелкивает тумблеры.

Конвейер совершает оборот, увозя от нас всхлипывающую девицу.

— Толян! — ору я через цех, сложив ладони рупором. — Давай напряжение на шестой!

Снова надеваем очки. И снова яркая вспышка и треск.

— НУ, ДОБРО?! — сквозь треск помех спрашивает Толян по громкой связи.

— ЩА ГЛЯНЕМ! — орет Валерич.