Семнадцать рассказов (сборник)
Шрифт:
— Что же делать? Делать-то надо что теперь?
— Пошлите за священником. Пусть она причастится. Это успокоит её. А потом, после причастия, вы, пожалуй, дадите ей капельки что я пропишу.
Он пошёл в знакомый кабинет, сел свободно по-докторски у стола и начал писать на оторванном лоскутке.
— Да, молода она, — задумчиво, словно с укоризной, сказал он.
— Двадцать семь лет, — машинально ответил Каденцов.
— Да, — простуда должно быть. Теперь очень много от воспаления лёгких умирают. Признак весны.
«Что это, утешает он меня этим, что ли?» — подумал Каденцов, и даже собрался улыбнуться над наивностью утешения. Только уж улыбка у него совсем
У Венига была привычка, когда он пропишет рецепт, рассказать какой-нибудь анекдот. Каденцов с ужасом ждал, что наступила эта минута. Но профессор, напротив того, совершенно молча сидел в креслах, словно не решался ни уходить, ни разговаривать. Каденцов сам первый поднялся.
— А вы заедете ещё? — спросил он.
— Нет, надобности не будет. Вы сами заверните ко мне, вам ведь близко. Завтра так…
Он задумался.
— Так около десяти…
— А когда же надо ждать… конца? — не смело спросил Каденцов. Он хотел спросить «смерти», но не смел произнести это слово.
Профессор взглянул на него, как учитель на школьника, задающего глупый вопрос.
— Скоро, — сурово ответил он, и тоже встал с кресла. — Завтра до двенадцати я дома. Заезжайте, я вам выдам бланк.
— Какой?
— Бланк. Полиция у вас потребует свидетельство…
Ноющее больное чувство опять охватило его. Ведь она ещё жива, она ещё дышит там, на широкой кровати, а он говорит о каких-то полицейских бланках!
Вениг крепко пожал ему руку и сказал:
— Если нервы очень расходятся, выпейте стакан мадеры. Тут два убежища: религия и философия. Вооружитесь ими, если есть силы.
И получив за визит, он с треском отъехал от подъезда на своей разномастной паре.
С этой минуты, с момента отъезда профессора, наступил для него новый период возбуждения. Когда дверь за Венигом затворилась и он ушёл, унося с собою и молодую жизнь, и всякую надежду на выздоровление, Каденцов опустился на диван в гостиной и почувствовал, как глаза его наливаются слезами, как спазм сдавил ему горло. Он чувствовал, что оторвана половина его души, что совершается то, что совсем не должно было совершиться, и что всё закончится тем полицейским листком, который, выдаст ему завтра доктор.
И как только он сознал, что смерть неизбежна, с этой минуты у него явилось страстное желание, чтоб она пришла как можно скорее, чтобы больная не мучилась. Он не знал, что такое говорила ей заплаканная няня о священниках, но только эта няня пришла к нему и сказала, что барыня очень хотят причаститься. Он пошёл напротив в домовую церковь, и священник, высокий молодой брюнет с выпуклым лбом, пришёл тотчас же. Она причастилась. Когда священник ушёл, она повернула к нему голову и шепнула:
— Благодарю!
Тут уже он не выдержал. Слёзы крупными каплями покатились по щекам. За что она благодарит? За то что пришёл священник, или за то (неужели за то!) прожитое вместе время, за те пять лет что она провела с ним под одною крышей? Но что же он дал ей в эти пять лет? Не ему ли её благодарить? Они сидели вместе у одного огня, ели из одного блюда, смеялись одним смехом, горевали одним горем. Разве это так дорого было? Может быть оно дорого только тем, что прошло, а тогда оно вовсе не ценилось. Он привёл её в дом молоденькою, чистою девушкой, она пошла за ним, внесла в его обстановку ту милую женскую прелесть, которою всё было так согрето вокруг. А теперь она, такая же маленькая, лежит умирая на их кровати. Её мать, сёстры, далеко за Москвой. Он отнял её от тех близких к ней, с которыми она жила, и она здесь одна с ним, на севере,
Он вырвался на воздух и, пошатываясь, отправился на телеграф. Теперь уже всё вертелось в его глазах. Извозчики ехали по мостовой беззвучно. Пешеходы как тени скользили мимо, и сам он не шёл, а словно нёсся по воздуху. Он вдруг понял, что внутри его есть нечто такое, чего он не мог предполагать прежде. Душа его встрепенулась, словно очистилась от обычной будничной оболочки, и он перестал чувствовать своё тело. Точно не он шёл по улице, а плыл в известном направлении его дух, тело же, от которого он не мог освободиться, механически передвигало ноги и поспевало за ним. Ему казалось, что он видит это тело со стороны, что он видит себя откуда-то сбоку, видит как он, заложа руки в карманы, быстро идёт, минуя прохожих, куда-то, судя по походке, по очень спешному делу. Прикосновение не производило прежнего ощущения: он щипал свою руку и не чувствовал боли. Одна только и была мысль в его голове: «Ах, скорее, скорее бы это всё кончалось!»
С тех пор как она сказала слово «благодарю», губы её не открывались. Ей дали капель, и стоны прекратились. Лицо приняло строгое выражение. Она тяжело, однообразно дышала. Воздух шумно выходил из её груди. Грудь вздымалась и падала. Она лежала недвижно, навзничь, скрестив на груди руки, бессознательно приняв ту позу, в которой она должна лечь навсегда и разрушиться. На вопросы она не отвечала, она не слышала, что делается вокруг, её мозг занят был своею собственною работой, видел свои картины, никому невидимые. Были ли то последние обрывки земных воспоминаний и впечатлений, наслоившихся там за много лет, или это, быть может, было уже преддверие чего-то нового, ряд ощущений которых мы и представить себе не можем, но лицо её меняло своё выражение, и ни разу боль и страдание не отразились на нём. Она погружалась тихо, незаметно, в покой вечного небытия или вечной жизни, и это новое охватывало её тихо, ласково, со всех сторон, точно манило, звало к себе. Земного в ней осталось только это дыхание; всё остальное было уже ряд ощущений высшего порядка.
А земное, покорное вечным и неизменным законам, продолжало своё дело разрушения. Какие-то таинственные процессы совершались в её груди, и эти-то процессы и уничтожали молодую жизнь. Каденцов сидел в двух шагах от кровати, в креслах, и старался уловить — да где же наконец гнездо этого разрушения, и почему же оно словно остановилось? Вот уже более шести часов прошло с того времени как она сказала «благодарю» и закрыла глаза, а дышит она всё также, и ухудшения не заметно. Весь дом притих, ни звука. Сознаётся великое, неизбежное. Все притихли, чувствуя что нет выше этого мига. Но тишина эта не нужна для неё: можно было бы и петь, и веселиться вокруг, она не услышит, её это не потревожит: то чем она сознавала, этого уже нет тут.
Каденцов сидел возле неё, и бесформенные образы и мысли неслись перед ним. Его ужасала та простота, с которою она умирала. Ему припомнился отвратительный образ смерти, что сложился у всех народов. А тут как тихо, мирно, спокойно. Тихонько в уголке всхлипывает нянька, и только. И вдруг представилась ему та смерть что изображается на сцене. Он с ужасом вскочил с места. Ему представилось, как танцовщица умирает под звуки оркестра. Он вспомнил те дикие па, которые должны напоминать агонию, он вспомнил те ломанья рук и схватывания за грудь, которые должны были изображать предсмертные муки. И он опять ужаснулся, и быстро заходил по комнате.