Семнадцать рассказов (сборник)
Шрифт:
Солнце поднялось ещё выше: воздух налился духотою, от раскалённых стен, несмотря на весну, пышет жаром, птицы замолкли, одни фонтаны журчат в саду. Голова кружится, и по прежнему молотом бьёт в ней: «Post mediam noctem»…
Фарисеи что-то ему говорят. Их слова должно быть очень убедительны. Но он с трудом всё это понимает. Из хаоса мыслей поднимается и растёт что-то новое, ещё неясное: он чувствует, что за это можно ухватиться, и этим чем-то можно спасти Его — Того, кто стоит в белом. Но оно всё ускользает от него, он не может схватить и понять его как следует. Он напрягает усилия. Да это ясно: — на Пасху нужен для иудеев пасхальный дар — освобождённый узник. Такой обычай есть — это несомненно. Правда,
И вдруг он слышит осторожные шаги раба: это Сципион — да. Сципион идёт к нему, подходит смелее чем всегда, подымается на бэму и наклоняется к его уху. Как он смеет так подходить? Что нибудь важное он скажет?
— Господин! — говорит Сципион. — Твоя супруга Клавдия Прокула велела идти к тебе сейчас же и предупредить тебя: ты судишь праведника. Она знает, что Он праведник. Она видела сон…
— Сон? — в безотчётном волнении произносит прокуратор.
— Да, сон смутный и тревожный. Она предупреждает тебя. Сон был предутренний — предутренние сны правдивы…
— Предутренний…
Прокуратору вдруг вспомнились сны Кальфурнии, жены Цезаря, в день его убиения, — это тоже были пророческие сны… «Post mediam noctem visus quum somnia vera»… Так вот почему этот стих так запал в него сегодня! Освободить надо пленника, освободить тотчас же…
И он предложил народу пасхальный дар…
— Отпусти нам Варавву! — раздались голоса. — Варавву нам, а этого распни, распни!
Воздух полон этим рёвом, — все руки подняты, все лица искривлены ненавистью и гневом…
Отчего-же обвинённый так спокоен? Каким Он полон царским величием! Прокуратор глядит на Него, и невольно вырывается из его уст восклицание:
— Это царь ваш!
Кипение в толпе всё сильнее. Что же, уж не смеётся ли над ними прокуратор? Глаза фарисеев мечут молнии. Угрозы неясным гулом долетают до его слуха. Кровь тяжело поднимается и опускается, стуча в виски как молотом.
— Распни! Распни Его!..
Прокуратор с вызывающим видом презрительно оглядывает толпу:
— Царя ли вашего распну! — возглашает он.
— Он не царь наш, — нет у нас царя, кроме цезаря!.. Если ты отпустишь Его — ты враг цезарю! Всякий считающий себя царём — враг его!
Прокуратор вздрогнул. Так ясно нарисовалась пред ним стриженая голова Тиберия. Он сидит там, на Каприи, озлобленный, мрачный, негодующий на весь мир, а главное — на своего ближайшего помощника Сеяна, — того Сеяна, через которого Пилат получил место в Иудее. А если ему пошлют доносы, вот эти рыжебородые фарисеи — что тогда? Правда, в двенадцати таблицах говорится: «не следует слушать безумные крики толпы, когда она требует смерти невинного»… Но ведь хорошо было децемвирам писать законы, а как исполнять их?.. Тиберий неумолим, Тиберий подозрителен, Тиберий беспощаден…
А пёстрая толпа всё ревёт, — а воздух всё душнее и душнее…
…Спасенья нет, все средства истощены. Все средства, кроме одного: смело и прямо сказать: я освобождаю этого человека!
Но нельзя же терять сан прокуратора. Нельзя терять эти виллы, сады, водомёты… Правда, эта смерть ляжет тяжёлым пятном на него, — но ведь толпа кричит: «кровь Его на нас и на детях наших!..» Он сделал всё что мог…
Негр держит кувшин, — в серебряный таз льётся тонкой кристальной струёю холодная вода, — прокуратор подставил под неё руки, и думает, что она смывает с него кровь. О, не много понадобилось для этого воды — всего какие-нибудь полковша. Толпа затихла — тишина. Слышно, как звенит о серебро влага. И все думают тоже: прокуратор вымыл руки — значит очистил себя от вины…
И прокуратор действительно,
— Иди на крест!
1886–1888
Весною
Александр Васильевич Каденцов сидел в театре и смотрел какую-то комедию. Он должен был её смотреть, потому что писал рецензии в одной большой газете. С привычным, небрежным полувниманием улавливал он те погрешности и прорехи, которые поместит в завтрашний отчёт, пересыпанный обычною солью его остроумия, несколько фельетонного свойства. Он уже лет пятнадцать подряд писал отчёты о пьесах и русских, и заграничных. Его отлично знали все за кулисами, а в редакциях считали за плохого беллетриста и очень опытного театрального хроникёра. Он пользовался уважением, и ему очень крепко жали в партере руку, может быть и потому ещё, что он был человек состоятельный, нанимал квартиру в хорошей части города, шил платье у лучшего портного и иногда давал очень интересные вечера.
Он следил за всеми деталями той комедии, что пёстрым калейдоскопом проходила пред его глазами. Но одновременно с интригой, постепенно развивавшейся на сцене, внутри его, совершенно помимо его воли, развивалась и росла целая драма или, вернее, предчувствие какой-то драмы, которая должна совершиться.
У него дома осталась больная жена. В тот день утром ей стало гораздо лучше: она дней пять или шесть тому назад захворала тифом. Но домашний их доктор, Переваров, очень скоро остановил его. Сегодня, осматривая её, — это было часа в четыре, — он сказал, что одно лёгкое воспалено и велел ставить холодные компрессы, уверяя, что от этого боли прекратятся. Он очень вразумительно рассказал старушке-няне, как надо положить клеёнку, какой величины взять кусок её, и когда переменить мокрые салфетки. Александр Васильевич посмотрел на слабо говорившую и тихо стонавшую жену, и вдруг почувствовал озлобление, только не против неё, а против этой старушки-няни. Он ей для чего-то снова повторил всё сказанное доктором и прибавил: «Да не спутайте по обыкновению». В другое время Анна Ивановна рассердилась бы, но тут она нисколько не обиделась, а напротив того, очень ласково на него посмотрела и только сказала: «Да уж будьте покойны».
Может быть Александр Васильевич и не пошёл бы в театр, но он сам себя поймал на этой мысли и испугался: «Если я нейду — значит есть опасность, а опасности ведь никакой нет. Ей сегодня лучше. А что она стонет, это очень понятно: она женщина нервная, всегда боль переносила нетерпеливо». Он обрадовался такому выводу и начал всеми силами напускать на себя спокойствие. Он, как всегда зажёг пару лишних свеч перед зеркалом в кабинете и стал одеваться. Вставил пуговки в тугую, отполированную как стальная пластинка грудь рубашки, ввернул большие запонки в рукава, вынул из стола портсигар и бумажник, всё это совершенно как всегда, нисколько не изменяя привычек. потому что не для чего было изменять их. Обдёрнув сюртук, он прошёл в комнату жены и спросил у Анны Ивановны:
— Спит?
Та качнула отрицательно головой. Он подошёл к кровати, нагнулся и поцеловал горячие полуоткрытые губки.
— Я иду в театр, — сказал он, стараясь придать голосу развязность. Ему казалось, что этою развязностью он поддержит бодрость духа жены. — Не нужно ли тебе чего-нибудь, я могу на обратном пути завернуть в Милютины лавки?
Она слегка повернула голову в сторону от него и сделала слабое движение худенькою белою рукой.
— Какое!.. Ты видишь…
— Ну, как хочешь, — быстро проговорил он, опять наклоняясь и осторожно целуя её. На этот раз она ответила на поцелуй, но поздно, когда он уже поднял голову.