Семнадцатый самозванец
Шрифт:
Однажды, во время очередного шумства и пьянства вошел в горницу некий черноризец: волосом черен, лицом худ, глазами страшен.
Леонтий Степанович метнулся к вошедшему, будто ждал его вечно. Черноризец облобызал хозяина троекратно, повел глазами налево и направо, как косой махнул, и пошел прямо к столу впереди хозяина.
Сел он по правую руку от воеводы, но Леонтий Степанович, не садясь, попросил его занять место в красном углу, а сам порывался сесть рядом.
Инок ли, поп ли, только рукой махнул от докуки и плеснул себе в стеклянный штоф немного вина из стоявшей поблизости
Леонтий Степанович сам быстро схватил серебряный, кованый кизилбашскими мастерами кувшинчик, бережно налил старого рейнского, кое никому не наливал кроме себя самого.
Гость выпил молча, похрустел малосольным огурчиком. Сказал тихо, но все расслышали:
— Вали гостям ночевать идти. Хочу с тобой говорить, Леонтий Степанович.
Воевода и слова произнести не успел — все гости от немалого изумления онемев выкатились за дверь.
После того, как провел Тимофей первую ночь у воеводы, Соломонида сердцем почуяла недоброе. И всякий раз, как приходил он при звездах, вздыхала громко, или тихо плакала. Тимофей от этого плача места найти не мог — бежал из избы вон. Соломонида все хотела с сыном о его делах поговорить, но Тимофей сторожился, молчал, от разговора уходил.
На Троицу пошли они на кладбище помянуть отца и мужа. На кладбище голом, безлесном — было людно и шумно. Много посадских пришло сюда помянуть ближних, а каковы поминки без вина? А где вино — там и ссора.
Недобрыми взглядами провожали люди Анкудиновых. «Ведьма и тать сыночек да мать!» — выкрикнул кто-то, как только вошли они на кладбище. Вздрогнул Тимофей, будто по лицу его ударили — посмотрел туда, откуда донеслись обидные слова, мужики и бабы сидели тихо, смотрели простодушно, улыбались ласково.
Чувствуя взоры их меж лопатками, опустился Тимофей на могилу отца, бережно досадил мать рядом с собою.
Соломонида, понурившись, сказала:
— А ведь они ещё раз нас пожгут, топорами посекут — дай им только волю.
— Эх, мамка, знали бы они все, что я знаю, — в тон ей шопотом ответил Тимоша. И Соломонида, почувствовав, что настал момент, коего ждет она уже не один день, ответила:
— А если я, Тимоша, узнаю все, что знаешь ты, нечто присоветую я тебе что худое? Или же не оберегу тебя моим сердечным разумением?
И Тимофей, торопясь и спотыкаясь, стал рассказывать матери обо всем: о Леонтии Степановиче, о его холопах, о ночных бдениях и о тайной науке острологикус. Мать слушала молча, жаркий шопот сына и сидела бледная, закусив конец черного, вдовьего плата.
— То недобро, сын, — сказала она. Избу нашу сожглии ни за что. Нешто пощадят хотя бы и воеводу, если дознаются обо всем? А можно ли что-либо утаить в Вологде?
Мысль о том, что сыну её грозит беда, что его в любую минуту могут забить за волхование и колдовство — не давала Соломониде покоя. И, промучившись неделю великими страхами, измыслила она нечто мудрое — решила исповедаться самому Варлааму.
Архиепископ принял её в исповедальне — маленькой сумрачной комнатенке, пропахшей воском и ладаном. Встав на колени, Соломонида поцеловала большую мягкую руку
Варлаам, утешая, положил ей руку на голову и легонько погладил. От этого Соломонида заплакала ещё сильнее и сбиваясь, стала рассказывать обо всем, что узнала от сына. Варлаам молча слушая, замер.
— То ты сделала гораздо, Соломонида, что пастырю твоему доверила тайну свою. А паче того будет, если пришлешь ко мне Тимофея. Я чаю, давненько не бывал он на исповеди.
Идя домой, Соломонида перебирала в памяти все, рассказанное ею Варлааму. На душе у неё было тягостно и старые страхи перед самосудом толпы сменились новыми страхами перед судом владыки.
Три дня Варлаам неотступно размышлял об услышанном. Каждую минуту ожидал он Анкудинова, но Тимоша не появлялся. «Боится? — думал Варлаам или же Соломонида ничего ему не сказала?» И решил — боится. А раз так, значит все сказанное — правда, да и зачем матери оговаривать сына? «Ай да воевода, ай да сукин сын, — думал Варлаам, — ишь ведь чего умыслил? Острологикус! Да я тебе такой остролорикус учиню — забудешь как тятьку с мамкой звали».
То, что он без чьей-либо помощи справится с Лёшкой Плещеевым, представлялось Варлааму несомненным. Негодуя на еретика Лёшку, Варлаам не мог взять в толк одного: какого рожна было ещё нужно поганцу-воеводишке? Чего ему не хватало? Какая сила заставляла его чародействовать, пялиться по пустому в небо, волховать и чернокнижничать?
Ведь знал, аспид, что и за меньшие вины держали в пыточной избе на дыбе людей и не таких родов! Знал, а все же испытывал судьбу!
И впервые Варлаам убоялся и за самого себя: «А ты, пастырь, где был сам? Под носом собственным, в соседнем дворе, ведовства не учуял! Узнают о том недоброхоты твои — и прощай сытое да праздное житие — повезут Лёшку в Москву, в застенок, а тебя — на север, в леса, в сугробы, в монастырь, на вечное покаяние, простым монахом!»
Понимал Варлаам, что если кто-нибудь ещё узнает о чародействе Плещеева — не удержать событий, потому что уже не люди вмешаются в дело промысел небесный, рок и судьба. И будет так, как всегда бывало — одному застенок, другому — монастырь, так как многое мог простить государь чародейства не прощал никому, ибо более всего боялся сглаза, наговора и всякого иного колдовского лиха, а такие дела никто в державе не решал опричь царя да патриарха.
На четвертые сутки, не доверяя никому, Варлаам надел вытертую рясу, подпоясался простым ремешком и, взяв в руки суковатую палку, вышел со двора, намереваясь перехватить Тимошку по дороге домой.
Владыка хоть в этом преуспел без помех — и через четверть часа увидел вероотступника Тимошку, вынырнувшего из воеводской избы. «Как девку за околицей поджидаю», — вдруг обозлившись подумал Варлаам и, обругав себя последними словами, пошел наперерез богохульнику.
Тимофей, распознав владыку, быстро сдернул шапку, низко поклонился и, поравнявшись, почтительно припал к руке.
— Чего в книжницу-то перестал ходить? Али какое новое заделье отыскал? — спросил Варлаам тихо. Злость у него совсем пропала, как увидел он беззащитный, покрытый тёмным пушком, затылок Тимошки.