Семнадцатый самозванец
Шрифт:
Плещеев отскочил от окна, побежал вдоль стола к двери, уводившей в спальный покой.
Не успел.
В горницу ввалился Варлаам. Леонтий Степанович шагнул архиепископу навстречу, улыбаясь блудливо и жалко.
Феодосии встал. Медленно вышел из-за стола. Не взглянув на архиепископа, ушел в спальню.
И не дожидаясь того, как пойдут дела дальше, проскочил в соседний со спальней воеводы покой, где жил сам. Схватив загодя приготовленный мешок, в коем лежало все потребное страннику, уходящему в дальнюю дорогу, Феодосии прошмыгнул в сад, и через малую калиточку вышел вон.
Умён
А ещё через три недели, оковав Плещеева со товарищи тяжелыми железами, и приставив к еретикам крепкий караул, повезли их в Москву.
Плакал и хватал палачей за ноги, и целовал катам руки Леонтий Степанович, как только увидел щипцы железные, кнут и дыбу. И ещё до пытки во всем сознался, и выдал всех, кто с ним был. Однако про Тимощу не то запамятовал, не то — умолчал.
Дали ему три удара кнутом, от коих он чуть не умер и отправили в Сибирь, дабы жил там трудом собственных рук. И ушел Леонтий Плещеев за Камень, к реке Тобол, навеки распрощавшись с вольготной дворянской жизнью.
Однако же хоть и далека Сибирь, но и там люди живут. И пришла к Леонтию Степановичу весть, что некогда обретавшийся в Вологде пищик Тимошка Анкудинов женился в Москве на племяннице вологодского архиепископа.
«Ох, иродово семя!» — вознегодовал Леонтий Степанович. И чем больше размышлял он над услышанным, тем большая ненависть овладевала им, и, казалось, нет для него разницы между супостатом Варлаамом, заточившим его в Сибирь, и душепродавцом Тимошкой, что кровно породнился с худшим его врагом и теперь будет продолжателем поганого поповского рода.
А вести о Тимошке нет-нет да и доходили до Леонтия Степановича. Узнал он, что служит Анкудинов в Приказе Новой Четверти, что вошел он в большое доверие ко второму в приказе человеку — дьяку Ивану Исаковичу Патрикееву, что случается ему есть и пить с князем Борисом Александровичем Репниным да с боярином Федором Ивановичем Шереметевым. И от этих вестей Плещеев ярился ещё больше, ибо и Репнин, и Шереметев многое сделали для того, чтобы попал он к заплечных дел мастерам. И долгими бессонными ночами измыслил Плещеев великую хитрость. Он решил крикнуть «Слово и дело», а там — будь что будет. И хотя страшно было ему объявлять это — иного выхода не было.
Знал Плещеев, что всякий, кто объявит «Слово и дело», обязательно будет доставлен в Москву и там в Разбойном приказе непременно станет держать ответ по всей правде,
И, дождавшись весны, — чтоб теплее было до Москвы добираться, крикнул бывый чародей, а ныне колодник Лёнька Плещеев сын: «Слово и дело!» и тут же был окован в железа, брошен в розвальни, ибо в гиблых сибирских местах снег ещё не сошел, и повезли его в Разбойный приказ для всеконечного строгого розыска.
Глава восьмая. Дела датские
В ту самую пору, когда лукавый колодник Лёнька Плещеев изнывал от великой горести и измышлял, как бы ему возвернуться к прежнему безбедному и сытому житию, Иван Патрикеев был призван в Посольский приказ и определен к великому государственному делу. Возвратившись из приказа домой, Иван хитровато улыбнулся и, придавая голосу некую таинственность, спросил:
— А ну, Тима, угадай, каких гостей будем мы завтра встречать?
И не дожидаясь ответа, сказал:
— Едет в Москву датский принц Вальдемар, сын короля Христиануса. Едет он вроде бы простым послом по торговым и иным государственным надобностям, однако ж на самом деле вытребовал его царь для того, чтобы женить на своей дочери — Ирине Михайловне. И того королевича Вальдемара мне завтра утром надлежит за Москвою, на Поклонной горе встретить и в избе его быть при нем неотлучно для всяких государственных дел.
После того Иван месяца три почти не был дома. Вместе с королевичем Вальдемаром поселился он в доме дьяка Посольского приказа Ивана Тарасовича Грамотина, в Китай-городе, неподалеку от Кремля.
Вернулся Патрикеев домой только осенью, проводив королевича и всю его свиту и после того заскучал ещё больше. По его словам, пал ему на душу королевич лучше родного сына, и если бы был Вальдемар его государем, то отдал бы за такого государя дьяк Иван тело свое на раздробление.
И весел-то был королевич, и ласков, и прост, и разумен, и лицом и статью так хорош, что лучше дьяк Иван и не видывал: ростом высок, в поясе тонок, глаза серые, волосом рус, в плечах широк.
Но более всего дивился Иван Исакович тому, каков был королевич со слугами. Есть садился за один стол и беседовал с ними, как будто были они ему ровней. Слушал каждого внимательно, и если говорил насупротив того, то не шумел и не велел молчать, и после беседы за супротивные слова сердца на слугу не держал.
И слуги королевича, хотя и снимали перед ним шляпы, и даже первый посольский кавалер Григорий Краббе часто перед королевичем перьями своей шляпы пол подметал — так низко кланялся — все же холопами себя не называли, но были королевичу как бы отцу почтительные дети.
Судьба ли улыбнулась Ивану Патрикееву или вспомнил о нем сероглазый датский королевич, только ранней весной 1642 года призвал его в Посольский приказ думный дьяк Федор Федорович Лихачев и велел собираться в дорогу — в дальние заморские края, в стольный град датского королевства Копенгаген.