Семья Эглетьер
Шрифт:
По-прежнему прячась, Жан-Марк наблюдал через стеклянную стену, как отец закурил сигарету, как, не снимая пальто, размял плечи, словно хотел вновь войти в роль, которую не играл целый месяц. Ему было сорок пять лет, и ему принадлежало все: и дом, и жена, и дети, и посуда, и картины, и машина… А Жан-Марку только двадцать, и у него нет ничего своего. Он живет в чужом доме, ест чужой хлеб, спит с чужой женой. Люди и вещи, окружающие его, даны ему во временное пользование. По первому требованию он обязан их возвратить. Нахлебник, во всем зависящий от расположения хозяина. И так будет, пока ему не исполнится двадцать пять или даже двадцать шесть лет и он не начнет зарабатывать. Жан-Марк ненавидел деньги; но теперь он решил заполучить их как можно больше, словно назло кому-то дал себе страшную клятву.
У тротуара затормозила машина. Носильщик уложил чемоданы в багажник. Филипп расплатился с ним, сел подле жены и захлопнул дверцу. Со своего наблюдательного поста Жан-Марк
— Передайте, пожалуйста, мадам, что я очень огорчен, но не смогу прийти к обеду… Я останусь допоздна заниматься у товарища… И пусть отец не ждет меня сегодня… Мы увидимся завтра…
Жан-Марк повесил трубку. Как это малодушно оттягивать развязку, подобно игроку, который занимает деньги у одного, чтобы вернуть долг другому. Теперь надо убить время до ночи. Жан-Марк снова поднялся по эскалатору и стал бесцельно бродить по громадному залу второго этажа, безликая стандартность которого его успокаивала. Все здесь было искусственным и холодным, ничто не останавливало на себе внимания, и Жан-Марк чувствовал себя, точно в гигантском аквариуме среди косяков мелкой рыбешки. Усталость постепенно овладела им. От грохота, перемежающегося с тишиной, от сверкания стекла и металла голова шла кругом. За прозрачной стеной огромный самолет выруливал на взлетную дорожку, красный сигнальный огонь на его хвосте равномерно мигал. Жан-Марк дождался, пока самолет растворится в тумане, затем купил газету и бросил ее, не читая. В суетливой толпе пассажиров он один не знал, куда деваться.
В восемь часов Жан-Марк съел в баре безвкусный бутерброд, выпил кружку пива и пошел к машине. Дидье предупредил его, что будет весь вечер дома. Жан-Марк был рад посидеть с ним, поговорить о праве, о литературе, о политике. О чем угодно, только не о Кароль!.. Вынужденный молчать о том, что для него было самым важным, Жан-Марк стоически переносил это. Его удручало другое. Сейчас он подумал, что еще совсем недавно ценил дружбу превыше всего, а теперь она для него лишь средство избавиться от одиночества. Страсть губит все остальные чувства, если они пытаются ей противостоять. Даже сильный мужчина, попавший в плен к женщине, не найдет больше в дружбе чистосердечия и радости юношеских лет. Так началось для Жан-Марка падение, которое к зрелому возрасту превратит его в холодного себялюбца. Он жалел Дидье, который еще считал его способным на мужскую дружбу, не зная, что Жан-Марк уже принижен и раздавлен любовью.
Дидье радостно встретил приятеля. Вместе с родителями он смотрел телевизор. Простая, гостеприимная, заурядная семья собралась в гостиной, обставленной без всякого стиля. Родители Дидье не были в разводе, и Жан-Марк воспринимал это как аномалию и признак отсталости. Он привык к тому, что мужья и жены живут врозь, у обоих дети от второго брака, тетки моложе племянников, дядья сосут соску на руках у племянниц… Сложные отношения между родственниками требовали от подростков спокойствия, умения маневрировать и хладнокровно рассуждать. Закалившись с детства, они невозмутимо принимали все последующие удары судьбы. И все же достаточно было одной Кароль, и Жан-Марк стал ранимым, точно романтически настроенный мальчик. Раздраженный непритязательностью родителей Дидье, он с трудом поддерживал с ними любезный разговор. Они, конечно, из тех, кто справляет серебряную свадьбу. Дидье увел товарища к себе. Какая мука, что Жан-Марк не может поделиться с ним! А Дидье, сам того не подозревая, усугублял мучения товарища:
— Что с тобой, старик?.. Ты чем-то расстроен? Не могу ли я помочь тебе чем-нибудь?..
Святая простота! Жан-Марк готов был закричать, заплакать. Все нервы его трепетали, точно струны под пальцами музыканта-эксцентрика. Он немного успокоился, когда Дидье предложил ему разобраться в запутанной главе гражданского права, посвященной договорам в пользу третьего лица.
Занимались приятели до половины первого, расстегнув воротнички, потягивая кока-колу и куря американские сигареты. Потом Дидье заявил, что хочет спать. Жан-Марк посидел еще несколько минут и в конце концов поднялся, потерянный, нерешительный, с горькой складкой у рта, и потащился домой, точно к месту казни.
Подойдя к дому, он с облегчением увидел, что свет в окнах третьего этажа погашен. Все спали. Путь был свободен. Он прокрался в квартиру, как вор.
Не зажигая света, Жан-Марк ощупью добрался до своей комнаты. Что происходит сейчас в спальне Кароль? Лежит ли она тихонько, отодвинувшись на самый край кровати, или спит в объятиях мужа, устав от любовных утех? Вот что было бы интересно подсмотреть вместо пресной встречи в аэропорте! Да что там: темный угол, минимальный комфорт, и любая женщина становится самкой, решил Жан-Марк. А ведь только вчера в «Феродьер» она дремала, прижавшись к нему. Жан-Марк отбросил простыню и целых пять минут любовался ее обнаженным телом, замирая от восхищения и нежности. Наверное, и сейчас у нее на лице то же выражение обиженного ангела, так же нежно колышется ее грудь и слегка сжаты пальцы, словно они просеивает песок… Кароль тихонько дышит, смежив веки, и от нее исходит странный аромат свежескошенной травы и черного кофе… А рядом с нею отец. Отец с волосатой грудью. У Жан-Марка на груди волос не было, и это его огорчало, пока Кароль, проведя ладонью по его груди, не проговорила: «Какая чудесная у тебя кожа!» Ведь не приснилось ему это, Кароль действительно произнесла эти слова. А теперь… Жан-Марка подмывало подойти к двери их спальни, чтобы услышать вздох, слово, храп или просто сонную тишину. Но зачем? Того, что он знал, хватало с избытком, чтобы терзаться и днем и ночью.
Жан-Марк разделся, лег, укрыл одеялом свое никому не нужное тело. Мысль, что в десяти шагах от него мирно спит Кароль, а на ней покоится тяжелая мужская рука, не давала ему заснуть. Сжав зубы, устремив глаза в темноту, он задыхался от нестерпимой боли.
В половине седьмого утра Жан-Марк был уже на ногах. Наскоро побрившись и одевшись, он выскользнул из дому до прихода прислуги, зашел выпить чашку кофе в ближайшее бистро, где только открывали. Чтобы избежать расспросов по телефону, он оставил на столе записку, что днем не придет и позавтракает у товарища. Жан-Марк понимал, конечно, что нельзя без конца уклоняться от встречи с отцом. Это будет последняя отсрочка. Сидя за столиком, он обернулся и бросил взгляд на улицу. Площадь Сен-Жермен-де-Пре постепенно оживала. У подножия колокольни дремало стадо автомобилей. Мусорщики с грохотом опорожняли урны. Прохожие торопливо спускались в метро или выстраивались сонной вереницей на автобусной остановке. Время от времени чья-то тень проскальзывала в церковь, чья-то появлялась оттуда. Было в этом пробуждении что-то безгранично печальное. Посетитель за соседним столиком попросил стакан белого вина и крутое яйцо. В такую-то рань! А может, это вовсе и неплохо. Подошел, волоча ноги, официант и забрал поднос, вдруг сверкнувший, как солнце.
Через минуту Жан-Марк с отвращением почувствовал запах очищенного крутого яйца. Он расплатился и вышел.
XVIII
Кароль прислушалась: кажется, кто-то отпер и осторожно притворил их входную дверь. Нет, это этажом выше. Снова напряженное ожидание. Рядом с ней на широком диване сидел Филипп. Он рассказывал о Соединенных Штатах Мадлен, которая устроилась в кресле с сигаретой во рту и рюмкой в руке. Рассказы мужа ничуть не занимали Кароль, однако она тщательно следила за тем, чтобы ее лицо выражало живой интерес. Время от времени она вставляла слово и вновь погружалась в свои мысли. Скоро пробьет семь. Вчера Жан-Марк вернулся, когда все уже спали, утром он исчез ни свет ни заря, к завтраку не явился. Неужели и сегодня он позвонит, чтобы извиниться и опять не прийти к обеду? Что он делает? Где бродит? Почему не идет домой? Может, она задела его неловко сказанным словом? Нет, просто ему стыдно перед отцом. Конечно, только это и мучает его. Возможно, в эту минуту он бродит вокруг дома, собираясь с духом… Кароль сердилась на него за малодушие. Но не эта ли беззащитность и привлекала ее? Он такой юный! В груди Кароль поднялась теплая волна, от приятной слабости онемели ладони. Она заставила себя улыбнуться, чтобы скрыть беспокойство. Рассеянный взгляд Кароль остановился на Мадлен. Их глаза встретились. Даже не глядя в зеркало, Кароль поняла, что платье ей к лицу. Она любила нравиться и без этого не могла жить. Если она чувствовала, что никому не нравится, она сникала, блекла. И поскольку сейчас одна Мадлен смотрела на нее, Мадлен предназначались и блеск глаз из-под полуопущенных черных ресниц и грациозная поза. Кароль до сих пор толком не знала, что думает о ней золовка. «Скорей всего, она меня не слишком жалует. Я заняла ее место около детей. Если бы она заподозрила, что я и Жан-Марк…» Зрачки Кароль совсем спрятались за густыми ресницами: так, почуяв опасность, юркие ящерицы ускользают в щели меж камней.
— Я была в Нью-Йорке всего один раз, в сорок шестом году, — сказала Мадлен. — Во Франции тогда почти ничего нельзя было купить, а там магазины ломились от продовольствия, тканей, сигарет, стиральных машин! Это и восхищало и огорчало меня. Я смотрела на эту роскошь, как нищая, ко всему придиралась и в конце концов уехала, полная недовольства, обиды и стыда…
— Еще бы! Ты меньше других способна оценить американский образ жизни, заявил Филипп.
— Верно, — поддержала Кароль. — Я не могу представить себе нашу Мадлен в раю gadgets, juke-boxes, drug-stores [2] .
2
Новейшая бытовая техника, музыкальные автоматы, аптека-бар (англ.).