Семья Рубанюк
Шрифт:
— Кто такая эта Алла? — спросил Петро. — Ты сказала, что она в одном полку с Ванюшей была?
— Алла — медсестра наша. Была контужена, лечилась в тылу, потом ее откомандировали в наш госпиталь. Случайно как-то разговорились, и я узнала о твоем брате. О своем муже она мне много рассказывала. О Татаринцеве.
Петро, скинув шинель, пристроился на диване, свернул самокрутку.
— Татаринцев мне сам говорил, что видел, как Иван погиб, — сказал он. — Знаешь, что я пережил?!
— Это как с Михаилом Турчаком. Тот тоже видел, как
Оксана села около него и прижалась щекой к его щеке.
— А дома, как там? — спросил Петро. — Ты давно из Чистой Криницы?
— Фашисты Богодаровку взяли, я и уехала. С медсанбатом.
— Старики остались?
— Все остались, наверно. Я уезжала, когда немцы уже в Богодаровке были.
— Ну, а Ивана где ранило?
— Около Днепра. При бомбежке.
Петро задавал вопрос за вопросом.
— Погоди, — сказала Оксана, заметив, что он собирается закурить махорку. — Я тебя лучшими угощу.
Она принесла начатую пачку папирос.
— Ты куришь? — удивился Петро.
— Что ты! Это Александра Яковлевича, нашего хирурга. Он как-то заходил, оставил. Вот тебе с кем надо познакомиться. Знаешь, какой он? На него прямо молиться надо.
Петро взял папироску, закурил и затянулся. Оксане предстояло дежурить в ночь, но примчалась из госпиталя Алла и сообщила, что хирург разрешил заменить Оксану другой сестрой.
Алла с любопытством оглядела Петра.
— На фотографии совсем молоденький, — сказала она. — А на самом деле… На Ивана Остаповича совсем не похож.
— А вы хорошо его знаете? — спросил Петро.
— С начала войны были вместе.
Алла вдруг помрачнела. Усевшись против Петра, она попросила:
— Расскажите про Гришу. Он же на ваших глазах умер.
Петро, умолчав о страданиях Татаринцева, рассказал о встрече с ним в лесу, о последних минутах, проведенных вместе. Алла слушала с остановившимися глазами, потом неожиданно вскочила и выбежала из комнаты.
— Она все надеялась, что разыщется ее Гриша, — тихо сказала Оксана. — У нее ребенок будет от него.
— Татаринцев перед смертью вспоминал о ней.
Оксана согрела воду, заставила Петра вымыться, и он, вынув из вещевого мешка чистое белье, с удовольствием переоделся.
Оксана села рядом с Петром и взяла его за руку.
— До сих пор не опомнюсь. Как во сне. Знаешь, если б у меня не было столько работы, я бы с ума сошла от тоски по тебе. Иной раз кусок хлеба съесть некогда. Сколько горя, страданий, Петро! — продолжала она. — И знаешь, какие чудесные хлопцы! Так хочется каждому чем-нибудь помочь! Придешь с улицы, руки у тебя холодные, — приложишь ко лбу тем, у кого жар. Или платком помашешь над лицом. По взгляду стараешься понять, чего он хочет, и, если угадаешь, такими благодарными глазами на тебя он глядит… Лейтенант у нас один лежал. Из Белоруссии. До последней минуты не давал адреса матери. «Умирать не собираюсь», — шепчет, а его уже кислородом только и поддерживали. Каждый
Петро уже с трудом слушал ее. Бессонные ночи не прошли даром. Чувствуя, что веки его слипаются, он сказал:
— Давай, Оксана, устраиваться спать. Ты ведь тоже устала.
Проснулся Петро, по солдатской привычке, часов в пять. С нежной благодарностью смотрел на лицо спящей жены.
— Ты во сне кричал, — не открывая глаз, пробормотала Оксана. — Аж страшно стало.
За стеной завывал ветер, издалека доносился гул артиллерийской канонады. А Петру казалось, что война, с ее залитыми кровью окопами, грохочущими снарядами, стонами раненых, была вся в прошлом.
У Петра впереди было еще двое свободных суток. Утром Оксана сбегала в госпитальную библиотеку, принесла несколько истрепанных книжек. От ее расстегнутой шинели, белого платка с пышной бахромой, от румяных щек пахло снегом.
Она торопливо сняла платок, отряхнула снежные хлопья и сказала жалобно:
— Я должна тебя покинуть, Петро. Подежурю — и прилечу к своему родненькому.
— Что ж поделаешь! — сказал Петро. — Иди работай.
Он погладил ее руки, взял одну из книжек.
— На улице большой мороз?
— Страшный! Пурга поднялась… Как там, в окопах, сейчас сидят?
Сквозь разрисованные ледяными узорами стекла ничего не было видно. Петру ярко представились вихрящаяся белая муть, дымящиеся сугробы, облепленные снегом орудия, сосны.
Оксана достала из чемодана ушанку, почистила ее щеткой и, надевая перед зеркалом, проговорила с протяжным вздохом:
— Нерадостная, Петро, нам жизнь выпала. Верно? Сейчас бы в теплой хате, дома, вдвоем посидеть…
— Придет время, Оксана, посидим. Не об этом нам с тобой сейчас мечтать. А что нерадостная жизнь у нас… Нет, не согласен! — твердо возразил Петро.
— А ты не придирайся; — смеясь, сказала Оксана. — Я же просто так сказала. Кто теперь в теплых хатах может отсиживаться? Да и не в этом счастье. Правда, Петро?
— Вот именно, не в этом.
Она ушла, оставив на столе завтрак для мужа, однако есть Петру не хотелось. Он раскрыл было томик рассказов Чехова, перелистал его и положил в сторону.
В воображении его возникли усталые, измученные лица Сандуняна, Марыганова, последний бой под Быковкой. «Хлопцы воюют. Может, у них самое пекло сейчас? А я семейными делами занялся».
Он встал, бесцельно походил из угла в угол и стал одеваться. В дверях столкнулся с Аллой.
— Куда, фронтовичок? — воскликнула она, шутливо загораживая дорогу.
— Пойду погуляю. А вам после дежурства отдохнуть надо.
Петро вышел из дому. Он медленно зашагал мимо госпиталя к видневшейся сквозь снежную пелену колонне танков, стоявших на дороге. Покурил с танкистами, перебросился несколькими фразами.