Семья Тибо, том 2
Шрифт:
– Не знаю, – признался Жак.
– Что можно сделать? У меня нет даже ее адреса… Чем объяснить это молчание? Я думаю, что если бы она выехала обратно, то дала бы мне телеграмму… Значит, она осталась в Вене и, разумеется, пишет мне; очевидно, письма пропадают в пути… – Она с тревогой указала на лежавшие на столе газеты: – Когда читаешь о том, что происходит, поневоле дрожишь от страха…
За этими газетами Женни побежала спозаранку, торопясь вернуться домой, чтобы не пропустить возвращения Жака. И все утро она читала и перечитывала их, одержимая мыслью об опасности, нависшей над всеми дорогими ей существами: Жаком, матерью, Даниэлем.
– Даниэль тоже написал мне, – сказала она, поднимаясь.
Она вынула из бювара конверт и протянула его Жаку. Затем сама, словно преданный зверек, села на прежнее место и снова прижалась к нему.
Даниэль не скрывал беспокойства, которое доставляла ему поездка г-жи де Фонтанен. Он сожалел об участи Женни, одинокой в Париже среди всех этих волнений. Он советовал ей повидаться с Антуаном, с семьей Эке. Он умолял ее не тревожиться: все может еще уладиться. Но в постскриптуме он сообщал, что его часть наготове, что он предполагает выехать из Люневиля этой ночью и что, может быть, ему будет трудно присылать ей известия о себе в ближайшие дни.
Прислонив голову к груди Жака, подняв глаза, она смотрела, как он читает. Он сложил письмо, отдал ей его. И увидел, что она ждет хоть слова надежды.
– Даниэль прав: все может еще уладиться… Если б только народы поняли… Если бы они решились действовать… Вот над чем надо работать до последней, до самой последней минуты.
Увлеченный одной неотступной мыслью, он кратко рассказал о манифестациях в Париже, в Берлине, в Брюсселе, о восторге, охватившем его при виде единодушного порыва масс, которые вопреки и наперекор всему кричали во всей Европе о своем стремлении к миру. И внезапно он устыдился, что находится здесь. Он подумал о работе своих товарищей, о собраниях, организованных в этот самый день в различных социалистических секциях, обо всем том, что предстояло проделать ему самому, – об этих деньгах, которые он должен был получить и как можно скорее передать в распоряжение партии… Он поднял голову и, продолжая гладить волосы девушки, сказал грустно и в то же время сурово:
– Я не могу оставаться с вами, Женни… Слишком многое призывает меня…
Она не шевельнулась, но он почувствовал, что она вся сжалась, и увидел полный отчаяния взгляд, который она бросила на него. Он сильнее прижал ее к груди, покрыл поцелуями побледневшее, расстроенное лицо. Ему было жаль ее, и вся тяжесть событий внезапно стала для него еще мучительней от этой немой скорби, помочь которой он был не в силах.
– Не могу же я взять вас с собой… – прошептал он, словно думая вслух.
Она вздрогнула и решилась произнести:
– А почему бы нет?
Не успел он понять, что Женни собирается делать, как она выскользнула из его объятий, открыла шкаф, вынула шляпу, перчатки.
– Женни! Я сказал так, но… Послушайте, это невозможно… Мне надо столько сделать, повидать стольких людей… Я должен зайти в "Юма"… в "Либертэр"… в другие места… вечером в Монруж… Куда вы денетесь, пока я буду там?
– Я останусь внизу, на улице, – ответила она умоляющим тоном, который удивил их обоих. Она отбросила всю свою гордость. Эти три дня разлуки преобразили ее. – Я буду ждать вас столько, сколько понадобится… Я ни в чем не стесню вас… Позвольте пойти с вами, Жак, позвольте мне разделить вашу жизнь… Нет, об этом я вас не прошу, я знаю, что это невозможно… Но не оставляйте меня… здесь… с этими газетами!
Никогда еще он не чувствовал ее такой близкой: это была новая Женни боевой товарищ!
– Я беру вас с собой! – весело вскричал он. – И познакомлю с моими друзьями… Вы увидите… А вечером мы вместе пойдем на митинг в Монруж… Идемте!
– Прежде всего надо покончить с этим делом о наследстве, – решительно заявил он, как только они очутились на улице. – А затем надо будет узнать, насколько верны известия "Пари-Миди".
Голос его звучал весело. Присутствие молодой девушки вернуло ему былое оживление – оживление его лучших дней. Он взял Женни под руку и увлек ее за собой, направляясь быстрыми шагами к Люксембургскому саду.
В конторе маклера (так же как в филиалах банков, в почтовых отделениях, в сберегательных кассах) толпа осаждала окошечки, обменивая бумажные деньги на звонкую монету. На Бирже уже два дня была паника. Биржевые маклеры и крупные биржевые волки ходатайствовали перед правительством о моратории, который на всякий случай позволил бы перенести июльские платежи на конец августа.
– Надо сказать, что вы недурно осведомлены, сударь, – признался уполномоченный, подмигнув ему с почтительным видом. – Через сорок восемь часов мы уже не могли бы исполнить ваше распоряжение.
– Знаю, – невозмутимо ответил Жак.
Несколькими часами позже половина внушительного состояния, оставленного г-ном Тибо, за вычетом двухсот пятидесяти тысяч франков в южно-американских процентных бумагах, – реализовать их в столь короткий срок оказалось невозможно, – была стараниями Стефани передана в осторожные и умелые руки, которые взялись менее чем через сутки предоставить этот анонимный дар в распоряжение Международного бюро.
LVI. Четверг 30 июля. – Визит Антуана к Рюмелю. Паника на Кэ-д'Орсе
Приблизительно в этот же час Антуан поднимался по лестнице министерства иностранных дел, чтобы сделать Рюмелю его обычное впрыскивание. В последнее время, особенно после возвращения министра, дипломат, не знавший отдыха ни днем, ни ночью, вынужден был отказаться от визитов на Университетскую улицу, а так как его переутомленный организм более чем когда-либо нуждался в этом ежедневном подстегивании, то было условлено, что доктор будет регулярно приходить в министерство. Антуан охотно пошел на это нарушение своего расписания: двадцать минут, проведенных в кабинете Рюмеля, ежедневно вводили его в курс дипломатических дел, и он считал, что благодаря этой счастливой случайности принадлежит к узкому кругу лиц, наиболее осведомленных во всем Париже.
Несколько человек ожидали приема в зале и в соседней маленькой гостиной. Но привратник знал доктора и провел его служебным ходом.
– Итак, – сказал Антуан, вынимая из кармана номер "Пари Миди", события разворачиваются?
– Тс-с!.. – произнес Рюмель, поднимаясь с места и нахмурив брови. Уничтожьте это, и поскорее. Мы немедленно дали опровержение! Правительство намерено возбудить судебное преследование за эту наглую утку. А пока что полиция уже наложила арест на все, что осталось от тиража.