Семья Тибо, том 2
Шрифт:
Теперь Антуан слушал его внимательно: он внезапно принял решение навсегда порвать свою связь с Анной.
Действительно ли это было решено сейчас, в эти несколько минут? Или это бесповоротное решение было давно уже принято где-то в сокровенных глубинах его воли? Да и можно ли было назвать решением это немедленное и беспрекословное подчинение необходимости, сделавшейся вдруг неотложной, властной, непреоборимой?.. Будь у него время разобраться в самом себе, он, конечно, понял бы, что упорство, с каким он последнее время избегал телефонных звонков Анны, уклонялся от свиданий, которые она без конца назначала ему через Леона, уже выдавало тайное, еще не осознанное желание разрыва. Он даже вынужден был бы признаться самому себе, что, хотя политика как будто не играла тут никакой роли, все же трагические события, волновавшие Европу, отчасти способствовали этому отчуждению – словно его связь с этой женщиной была ниже уровня каких-то новых чувств, не подходила к масштабу событий, потрясавших мир.
Как бы то ни было, но ускорило разрыв, сделало его, почти без ведома Антуана, чем-то окончательным, как бы совершившимся фактом, именно присутствие Симона в его кабинете. Ему было нестерпимо находиться здесь, у себя дома, лицом к лицу с этим обманутым человеком, принимать с видом лицемерного прямодушия его уважение, его доверие и видеть, как этот человек, ничего не знающий о той роли, на которую его обрекли, обращается к нему, словно к надежному другу. Он смутно думал про себя: "Так нельзя… Этого не должно быть… Жизнь не должна быть такой… Прежде всего я, – да, это верно, – мои удовольствия, мои развлечения… Но рядом есть люди, связанные со мной, есть судьбы, легкомысленно жертвовать которыми просто чудовищно… Вот из-за таких людей, как я, из-за людей, живущих, как я, из-за таких поступков, как этот, – распущенность, и ложь, и несправедливость, и душевные страдания воцарились в этом мире".
Странная вещь: начиная с момента, когда он не допускающим возражения тоном заявил себе: "Анна и я – это кон-че-но", – все, словно по волшебству, показалось ему отодвинувшимся во мрак. Да, в самом деле, как будто бы никогда ничего и не было. Он мог теперь без малейшей неловкости смотреть Батенкуру в глаза, улыбаться ему, говорить слова утешения, давать советы. Когда Симон застенчиво, как школьник, пробормотал, поднимаясь с места: "Я, кажется, просидел дольше десяти минут", – Антуан, засмеявшись, ласково коснулся его плеча. Он проводил его, болтая, до лестницы. Он даже обещал на следующей неделе приехать в Берк. (На минуту он забыл обо всем, даже о войне… Внезапно он вспомнил о ней. И подумал, что неизбежность катастрофы, угрожавшей ниспровергнуть все существующие ценности, несомненно, помогла ему со спокойным сердцем воспринять всю необычность этого свидания с глазу на глаз. "Быть может, через месяц мы оба будем убиты, – подумал он. – Какое значение в сравнении с этим имеет все остальное?..")
– Поезд, который отходит в восемь тридцать, доставит вас в Ранг в одиннадцать часов, а к завтраку вы будете в Берке, – уже сообщал подробности Симон, очень обрадованный.
– Если не помешает что-либо непредвиденное… – внес поправку Антуан.
Лицо его собеседника побледнело и передернулось. На миг он прижал кулак к губам. Горестное смятение отразилось в его широко раскрытых глазах. Антуан с ясностью увидел, что в эту минуту сын старого гугенота, полковника графа де Батенкур, трепетал при мысли о своем солдатском долге.
– Что будет с Гюгетой, если меня мобилизуют? – сказал Симон, не глядя на Антуана. – У нее останется ее мисс…
В эту секунду оба одновременно и почти одинаково подумали об Анне.
Батенкур молча подошел к двери. На площадке лестницы он обернулся.
– Когда вы должны явиться по мобилизации?
– В первый день… Я врач пехотного батальона… Пятьдесят четвертый полк в Компьене… А вы?
– В третий… Я сержант. В Вердене, четвертый гусарский.
Они братски пожали друг другу руки. Затем, в последний раз дружески кивнув Симону, Антуан тихо затворил дверь.
С минуту он не двигался с места; глаза его были устремлены на ковер. Перед ним стояло отчетливое видение: Симон де Батенкур в форме гусарского сержанта скачет под огнем во главе своего взвода по равнине Эльзаса.
Резкий телефонный звонок привел его в себя.
"Может быть, это она?" – подумал он. На его лице появилась жестокая улыбка. Ему захотелось броситься к аппарату и покончить с этим сейчас же.
В конце коридора Леон уже снял трубку.
– Да… В пятницу, седьмого августа? Хорошо… В три часа… От профессора Жанте? Хорошо, сударь, я запишу…
Перелистывая свою записную книжку, Антуан спускался по лестнице, как вдруг звук знакомых голосов остановил его на площадке второго этажа. Он отворил дверь и направился к комнате, предназначенной для архива.
Штудлер и Руа спорили, сидя там. На них не было белых халатов. Кругом на столах, на стульях – валялись сегодняшние газеты.
– Так-то вы работаете, друзья мои?
Штудлер с мрачным видом пожал плечами.
Руа встал, улыбнулся и вопросительно посмотрел на Антуана.
– Видели вы Рюмеля, патрон?
– Да. Известия "Пари-Миди" ложны. Правительство послало опровержение. Но дела идут все хуже и хуже… – После паузы он лаконически добавил: – Мы танцуем на краю пропасти…
– А Германия готовится! – проворчал Штудлер.
– К счастью, и мы тоже, – возразил Руа.
Наступило молчание.
– Последние шансы сохранить мир находятся в руках рабочего класса, – со вздохом сказал Штудлер. – Но он осознает это только тогда, когда будет слишком поздно… В народе существует по отношению к войне какой-то чудовищный фатализм… Впрочем, это понятно: детям еще в школе калечат мозги всем тем, что им рассказывают о прежних войнах, о славе, о знамени, об отечестве… тем значением, которое придается военным смотрам, парадам… и, наконец, воинской повинностью… Сегодня мы дорого платим за эти нелепости!
Руа слушал его, насмешливо улыбаясь.
Антуан снова вынул записную книжку и внимательно ее изучал.
– До свидания, – внезапно сказал он, надевая шляпу. – Этак я никогда не кончу своих визитов… До вечера!
Штудлер и Руа остались одни. Руа встал перед Халифом.
– Поскольку все равно не сегодня-завтра придется "идти", согласитесь, по крайней мере, что начало обещает быть недурным.
– Ах, замолчите, дружище!
– Да нет… Хоть раз подумайте об этом без предвзятого мнения… Если взвесить все, мы находимся в неплохом положении… Франция сильнейшим образом заинтересована в том, чтобы война вспыхнула сперва между Россией и Германией: это обеспечивает нам содействие русских и предоставляет роль помощницы, а она всегда бывает наиболее выгодной. С другой стороны, у нас хочу на это надеяться – было время потихоньку подготовить нашу мобилизацию, не подвергаясь риску пресловутого внезапного нападения, которого так боялся наш генеральный штаб. Все это увеличивает наши шансы…
Штудлер молча смотрел на него.
– Так вот, – продолжал Руа, – если вы человек добросовестный, то вынуждены будете признать: момент неплохо выбран, чтобы решить старую распрю и восстановить наконец национальную честь.
– Национальную честь! – вне себя прогремел Штудлер.
Дверь отворилась, и вошел Жуслен.
– Все еще спорите? – заметил он с усталым видом.
(Этот был в халате. Он питал отнюдь не больше иллюзий, чем остальные. Он знал, что через двадцать один день его наверняка уже не будет здесь, чтобы установить результат посева микробов, которому он отдал сегодня все утро, но считал своим долгом работать так, словно ничего не произошло. "Прежде всего это помогает не думать", – сказал он как-то Антуану с грустной улыбкой, спрятанной в глубине его серых глаз.)